Граница дозволенного - [31]

Один из гостей, помнится, решил польстить мне, назвав «латиной», — но вызвал лишь усмешку (знал бы он, как родители кичились своим «чистокровно европейским» происхождением). Я вырядилась в черное приталенное платье до колена, с круглым вырезом и открытыми плечами, прикупив к нему накануне кожаные босоножки и сумочку, которая теперь выглядела верхом легкомыслия, — остальные дамы плюхали на парту набитые портфели и ноутбуки, сгибались под тяжестью папочно-книжных кип или явились вообще без ничего. Неухоженность цвела буйным цветом — начиная с небритых подмышек у женщин и заканчивая нестрижеными бородами у мужчин. В качестве напитков предлагались фруктовый сок с невыносимым химическим привкусом, вода и безалкогольное пиво, в качестве угощения — начос с острым соусом. По-домашнему и без церемоний.

Мы разделились на группки, в нашей беседа не клеилась, а натужный смех никак не свидетельствовал об остроумии рассказчика. Видимо, не вынеся этой скуки, Эсекьель отозвал меня в сторону и познакомил с Люсьеном, своим аспирантом. Мысленно восхитившись его красотой, я с места в карьер спросила, нет ли в нем ямайской крови. Он был мулатом, чуть выше меня ростом, с карибскими, как мне показалось, чертами, хотя гладкая кожа наводила на мысли о восточных предках. Волосы он брил почти под ноль, и на круглом лице выделялись длинные загнутые ресницы. С догадками я попала впросак — посмотрев на меня с недоумением, он ответил, что сам он из Айовы, американец в бог весть каком колене. Откуда родом его негритянские предки, он не в курсе. Мать белая, из Теннесси. Зная от Эсекьеля, что литературный факультет в Университете Айовы считается одним из самых престижных в стране, я, чтобы загладить оплошность, спросила Люсьена, учился ли он там. И снова мимо. К окончанию колледжа он безмерно устал от этого городишки, застроенного сплошь университетскими зданиями, больницами и торговыми центрами, поэтому подал документы в Нью-Йоркский университет, чтобы, по его словам, пожить в «городе с большой буквы». На нехватку писательского таланта он не жаловался, но и нос не задирал. Причину его интереса к испаноязычной литературе мы так и не узнали, однако о своем нежелании как становиться писателем, так и уезжать из Нью-Йорка он заявлял открыто. В нем чувствовалась сила — в мускулистых ногах и плечах, едва прикрытых льняными шортами и футболкой горчичного цвета — и в то же время что-то мальчишеское. Глаза его светились живым интересом, держался он вежливо, без цинизма, наглости и язвительности, свойственным студентам литературного. Он рассказал про Айову, про то, как с детства ходил слушать великих писателей в университете, про своих родителей — медработников в больнице того же вуза, про свою диссертацию (претенциозность замысла маскировалась юношеским энтузиазмом). Общались мы на английском вперемешку с испанским. Эсекьель внимал нашему обмену репликами с привычной сдержанностью, потом вдруг, перебив на полуслове, пригласил Люсьена перекусить с нами после мероприятия. В «Миракл», например, недалеко от нашего дома. Молодой аспирант приглашение принял с радостью, блеснув белоснежными резцами. Невиданная для моего мужа общительность, да еще без единой капли раскрепощающего алкоголя, показалась мне странной, и я решила, что это Нью-Йорк так действует.

С этого момента воспоминания становятся отрывочными. Вот я сижу между двумя своими спутниками на террасе с видом на широкий тротуар Восьмой авеню. Эсекьель, порядочно выпив, хохочет и острит, Люсьен не отстает от него ни на глоток. Наш гость, несмотря на внешнюю раскрепощенность, явно взвешивает каждый жест, каждое слово, каждое движение, будто ему приходится через силу лепить их из внутренней пустоты. Мальчишка, для которого веселье — это обязанность.

Что мы ели, я не помню. По выходным в этом кафе-ресторане мы обычно пили латте из огромных кружек, сидя в разномастных старинных креслах. Однако на террасе кресел не водилось, пришлось довольствоваться складными стульями и стеклянным столиком. Тут прохладнее — спасибо свежему ветру, который дует навстречу машинам, принося с севера дыхание Гудзона. Ладонь Эсекьеля ныряет мне под юбку и останавливается на бедре гораздо выше, чем позволяют приличия. Это он так сообщает мне о своих намерениях. Или откликается на предполагаемые мои. По идее, мне должна вспомниться оторопь, пламенеющие от стыда щеки, сброшенная с бедра ладонь Эсекьеля. Но ничего такого на моей мысленной картинке нет. Люсьен вызывает симпатию, мне ничего не стоит представить нас двоих в постели. Я флиртую с ним, отбросив смущение. Смеюсь, встряхиваю волосами, касаюсь его плеча, наклоняюсь к нему поближе, когда он что-то говорит, а Эсекьель тем временем ласкает мое бедро. Люсьен видит эту бесстыжую ладонь через стеклянную столешницу. Затем следует приглашение к нам домой, выпить по последней. Мы идем сквозь толпу прохожих, выбравшихся глотнуть ночной прохлады. Люсьен шагает чуть вприпрыжку, будто его распирает от бурлящей внутри энергии.

Вот мы с гостем сидим на жутком диване, который я на следующий же день после приезда попыталась облагородить ярким полосатым покрывалом. Через открытые окна доносится шум с улицы. Эсекьель растянулся на ковре, облокотившись на длинные, почти метр в длину, валики. Мне страшно, что выйдет какая-нибудь промашка, и в то же время я боюсь конкретики. Скольжу взглядом по рукам и ногам Люсьена. Мне хочется их погладить. На нем шлепанцы с перемычкой через большой палец. Я заглядываю ему в лицо, пытаясь разобраться, улавливает ли он происходящее между мной и Эсекьелем. Он смотрит все так же простодушно, но общается теперь в основном со мной. Мы раскуриваем косячок. Сердце колотится все сильнее. Люсьен делает осторожную затяжку. Мы смеемся, вспоминая, как скованно держались на факультетском вечере.