Граница дозволенного - [30]

Сейчас каждая его фраза — это хвалебная ода мне как хозяйке дома и сада. Однако лесть, которой он осыпает меня во время прогулки и которая позволяет заподозрить, что он ищет пути к примирению, отклика не находит. Это внимание к мелочам, ненавязчиво подчеркнутая признательность, уважительная любезность — все отдает лицемерием. Вполне подходящий тон, но фальшивый. Эсекьель хочет, чтобы было «по-людски», поэтому пытается угодить мне, не разозлив; сблизиться, не сокращая дистанцию. Несмотря на льющийся елей, этот визит всего лишь пробный шар; шаг навстречу, перед тем как отдалиться снова; способ увидеться, не глядя в глаза, обойтись без неизбежной близости.

Я тоже действую с оглядкой. Свои чувства я уже выразила телефонным звонком, поэтому в разговоре инициативу уступаю Эсекьелю.

Однако и завтрак не может притупить мою тоску. Вены на руках Эсекьеля выступают сильнее обычного. Он нахваливает фрикасе, как в первый раз, но уже неискренне. Рассказывает о Перти, о Вальпараисо, о том, как ему не хватало этого приезда к морю. Я ограничиваюсь повествованием о своих молчаливых днях, о прочитанном. Он ест без спешки, почти экономно в отличие от меня — я, наоборот, поглощаю все без разбора. Сколько еще мы продержимся в таком искусственном режиме? Эсекьель, судя по всему, решительно не намерен из него выходить, а я не могу набраться храбрости переломить ход беседы.

Размеренно дожевав последний лист выращенного Сезаром салата, Эсекьель спрашивает:

— Ты… ты по-прежнему с Гарсией?

Наконец-то человеческие чувства, с головой выдающие наигранность всего сказанного ранее.

— Это тебе к чему?

— Просто интересно.

— Я с ним почти не вижусь. Он в отъезде.

— А…

— Почему ты все-таки спрашиваешь? — наседаю я.

Он мнется:

— Из-за твоего звонка. Я подумал…

— То есть все зависит от Гарсии?

Он отрицательно качает головой, слегка приподнимая большими пальцами тарелку.

— Эсекьель, ты думаешь, мы могли бы…

— Нет, — перебивает он, — пока у вас с ним не кончено, точно нет.

— Раньше наличие любовника тебя не волновало.

— Теперь он уже не просто любовник. Вы вместе.

— Так ты все-таки думаешь, что есть вероятность начать заново?

— Не знаю, Амелия, что я думаю. Бесполезно…

— Ничего не бесполезно. И мы с ним не вместе.

— Это ведь не я тебе позвонил.

— А я по крайней мере честно сказала, что скучаю по тебе. Это было нелегко.

— Я хотел узнать, как ты живешь, и все. — Он тщательно промокает губы салфеткой.

— А я хотела узнать, что ты чувствуешь.

Он смотрит на меня долгим взглядом, и я читаю по его глазам. В них плещется сомнение, страх перед неизвестностью. Нежность пополам с досадой. Он сам запутался в своих чувствах, поэтому и прикрылся маской лицемерия.

— Ты приехал разобраться в чувствах?

— Именно, Амелия.

* * *

В Нью-Йорк мы тоже отправлялись разбираться в чувствах. Услышав от Эсекьеля о замаячившей впереди возможности, я стала внушать ему, что шанс упускать нельзя. И он, обычно предпочитавший обходиться без лишних телодвижений, поборол свою нерасторопность и постарался выхлопотать себе эту поездку. Наверное, мы оба надеялись, что в Нью-Йорке перед нами откроются новые горизонты, возможность взглянуть на наш брак под новым углом, ничего не ломая. Хотели мы продолжать ту жизнь, к которой привыкли в Чили? Можно ли было что-то изменить? Оба вопроса остались незаданными, мы маялись ими подспудно, поскольку решить их можно было только отстранившись.

Мы поселились в квартире на девятом этаже, снятой для нас университетским отделом размещения. Дом находился на углу Гроув-стрит и Седьмой авеню, с видом на Шеридан-сквер, недалеко от пересечения с Кристофер-стрит, в самом сердце района Виллидж, с его кирпичными фасадами. Зеленый треугольник парка не мешал обзору, и из наших окон открывался частичный вид на проспект, устремленный к югу острова Манхэттен. Синхронное перемигивание светофоров не переставало меня завораживать. По ночам, когда включался красный, вдоль проспекта протягивалось пять-шесть огненных лент, будто барьеров, разрываемых только струйками машин, вливавшихся с боковых улиц. Но стоило огненному зареву смениться волной зеленого, как светящиеся шары автомобильных фар обрушивались наполняющим городские артерии потоком. Так мы прожили десять месяцев — в размеренном чередовании движения и ожидания, шума и тишины.

Первый раз зеленый свет, приглашающий двинуться вперед, зажегся перед нами на вечере, организованном отделением испанской литературы. В аудитории напротив секретариата в половине шестого вечера нас встретил декан языкового факультета с супругой — оба седовласые, одетые как для коктейльной вечеринки на пляже. Задачей мероприятия было перезнакомить между собой новичков отделения — восемь приглашенных преподавателей и четырнадцать аспирантов, все со своими половинами.

Погода стояла жаркая, душная — просто погибель для любого, кто привык к средиземноморскому климату, тем более после неожиданно холодной предыдущей недели, окрылившей меня надеждой, что невыносимо знойное лето наконец закончилось. Некоторые из приглашенных мужчин даже не удосужились сменить шорты на брюки, и больше половины дам явились в вылинявших платьях и без укладки. Эсекьель мне уже рассказал об этой недоделанной вариации стиля «латиноамериканский активист», преобладавшей над «европейским социалистом».