Граница дозволенного - [10]

Наутро город парализовало. По телевизору всем настоятельно рекомендовали сидеть дома и ни в коем случае не садиться за руль. Мы из любопытства дошли до моста Лорето, пересекавшего Мапочо в четырех больших кварталах от нашего дома. Дождь лил по-прежнему, но уже без ветра, так что зонтов, курток и сапог оказалось достаточно, чтобы не промокнуть. Под нашими ногами неслись бурлящие мутные потоки, крутя в водоворотах мебель, деревья и даже полузатонувшую машину. И даже когда мы вернулись домой, с улицы по-прежнему доносился приглушенный рев разъяренной воды.

Хосефина потягивает мятный чай. Вид у нее довольный, она уверена, что вопросом про виагру окончательно меня расколет. Свернуть с проторенной дорожки ей стоило больших усилий, и теперь она ждет подробного и четкого ответа.

— Мы попробовали, но не получилось, — отвечаю я с вызовом.

— Все настолько серьезно?

— Не знаю… Может, он просто потерял ко мне интерес, расхотел меня.

— Да ладно, он на тебя так смотрел, так обнимал — я свидетель. Всегда прислушивался к тебе, считался с желанием уйти или, наоборот, посидеть подольше. Он был от тебя без ума, почему вдруг он должен потерять к тебе интерес?

— Не знаю, Хосефина, и отстань уже с расспросами. Что я могу поделать, если не знаю, в чем, собственно, проблема?

— Но вы ведь это обсуждали?..

— Мне нечего тебе больше сказать. Да, обсуждали, даже к семейному психологу ходили.

— И Эсекьель признался, что расхотел тебя?

— Нет. Все, пожалуйста, отстань. Я тебе уже назвала причину. Остальное слишком личное, подробности тебе ни к чему. Пойди лучше вздремни после обеда.

— Я твоя сестра, между прочим.

— Сестрам положено проявлять заботу, а не устраивать допросы.

— Как прикажешь о тебе заботиться, если я ничего не знаю?

— Все, что могла, я рассказала.

Спать она уходит, только расписав во всех деталях вчерашний ужин у своих друзей. Набор банальностей, подтверждающих, что ее не сдвинуть с той единственной плоскости, где ей легче ориентироваться. И поскольку мы с Эсекьелем давно вышли за рамки этой планиметрии, Хосефине просто невдомек, в какие глубины нас увлекли поиски источников наслаждения.

Стоило нам поговорить об Эсекьеле, как опять все начинается… Плетеное кресло-качалка с блошиного рынка напоминает, как он восхищался узорами на спинке; каминные щипцы — как он радовался, когда мы в первый раз разожгли в этом очаге огонь; турецкий коврик — как он со смущенной, но горделивой улыбкой слушал, как я торгуюсь с продавцом. С каким воодушевлением Эсекьель показывал этот дом гостям! И хотя большую часть вещей выбирала я, каждая из них сначала получала его одобрение.

Этот дом, который я считала своим, вдруг вновь пропитывается его духом, словно храм, возведенный в его честь. Я выхожу на террасу — и то же самое происходит с садом. Эсекьель никогда не вмешивался в жизнь этого подвластного мне царства флоры, однако во время наших прогулок одно его слово значило куда больше, чем все мои достижения. Я млела от счастья, когда он, до этого молчавший, вдруг говорил: «Смотри, как криптокария[5] разрослась», — или растирал в пальцах листик шинуса[6], вдыхая лимонный аромат, или когда устраивался почитать в шезлонге на этой террасе и окунался в бассейн по три-четыре раза за вечер.

Я смотрю на холмы и склон, скольжу взглядом по линзе лощины — и вижу все его глазами. Как бы я хотела, чтобы сейчас он был со мной, чтобы подметил, какими удивительно объемными становятся деревья в закатных лучах. Эсекьель не пустословил, он умел проникаться всем, что находится вокруг. Почему же тогда он обделял вниманием меня? Оставался равнодушен к изменениям в моей фигуре, к преображающей ее игре света и тени? Может быть, ему нравилось наблюдать вещи, книги, деревья и даже людей, не соприкасаясь с ними вплотную? Как было с этим домом, который он так расхваливал, но в обустройстве которого не принимал никакого участия, и с этим садом, которым он наслаждался так, будто мечтал о большом парке с рождения, но ни разу не приложил к нему руку.

После окончания строительства в начале 2004 года мы стали приезжать сюда почти каждые выходные. Как раз в это время Эсекьелю поручили вести еженедельную колонку литобзоров. Переходя от крошечных аннотаций (пара абзацев со щепоткой его собственного мнения) к более масштабным статьям, которые в газете уже причисляли к литературной критике, Эсекьель продолжал в своих материалах называть себя рецензентом. Возможно, ему хотелось сохранить ощущение субъективности, основанной на личных впечатлениях, избежать холодности рационального литературного анализа. Он не раз говорил, что ему не хватает подготовки, дающей больший простор для сравнений, без вкусовщины и набора субъективных суждений, ограниченных собственным житейским и литературным опытом, что ему никогда не достичь высот, с которых открываются более широкие перспективы. Его, по сути, удручала узость собственных воззрений.

Свою первую рецензию в личной колонке с фотографией, занявшую целых полстраницы в разделе культуры, он зачитал мне вслух за завтраком. Для обзора он выбрал одного из своих любимых писателей — Артура Шницлера и его переизданное «Возвращение Казановы». В тот день к нам на обед заглянули две пары из нашей компании, приехавшие на выходные в Майтенсильо. Перед ними Эсекьель не хвастался, помалкивал, но глаза его сияли от радости, и я, загоревшись, сама прочла книгу после этих выходных. Казанова в ней получался полной противоположностью Эсекьеля — престарелым ненасытным ловеласом, который в гостях у своих знакомых соблазняет молодую родственницу хозяев. Скорее, в духе Габриэля Барроса.