Граница дозволенного - [8]

— При мысли о детях у меня сразу пропадает желание разводиться с Хуаном. Сама знаешь, сколько раз я собиралась его выгнать.

— Ты не разводишься, потому что на самом деле не хочешь. Ты не из тех, кто живет исключительно ради детей.

— Вообще-то я многим ради них пожертвовала. — Помолчав, Хосефина возвращается к прежней теме: — Ладно, пусть вы развелись не из-за детей. Тогда почему, объясни?

— Может, не стоит?

— Амелия, тебе нужно выговориться. Ты ведь, я так понимаю, ни с кем не разговаривала, даже с Клариссой?

Кларисса Болдуин — моя лучшая подруга, перед ней я не стеснялась вывернуть даже самое грязное белье, однако она не лезет с замечаниями и не диктует, что делать. А в ответ на мои сомнения уверяет, что лучше рисковать и пить шампанское, чем стелиться ковриком.

— Откуда ты знаешь, что я с ней не говорила?

— Я ей звонила. — Хосефина краснеет. — Ну да, я ей позвонила. Потому что волновалась.

— Теперь ты знаешь, что такое хорошая подруга. Спорим, ты от нее ничего не добилась, кроме подтверждения про развод? — Кларисса, помимо всего прочего, являет собой редкий для нашей страны сплетников образец сдержанности. — И насчет моего романа с Бернардо Отеро ты ведь тоже пыталась выведать?

— Значит, был роман?

— Вот вцепилась как репей…

Я несу грязную посуду на кухню. Хосефина, помедлив немного, подходит к кухонной мойке и открывает воду.

— Оставь, я потом помою.

— Ничего, мне не трудно. У тебя шоколадные конфеты есть?

— Есть.

Она заглатывает конфету с такой жадностью, что меня, несмотря на досаду, разбирает смех.

— От этой вредной привычки мне никогда не избавиться, — бормочет она с набитым ртом. — Так в чем же все-таки дело? У вас что-то случилось в Нью-Йорке?

Полтора года назад мы с Эсекьелем вернулись в Чили после десятимесячного пребывания в Штатах. Ему предложили семинар на факультете испаноязычной литературы Нью-Йоркского университета с проживанием (похлопотал один читавший там лекции чилийский писатель — в благодарность за лестную рецензию на свои книги). Я согласилась не раздумывая. Нам необходимо было сменить обстановку. Я свято верила, что в чужой стране к нам вернется и близость, и взаимопонимание, и, самое главное, радость секса. Кроме того, я планировала посещать лекции моего любимого ландшафтного дизайнера Джона Литтона в институте на Лонг-Айленде.

— Хорошо, расскажу, только отстань.

Если приходится выкручиваться, лучше не врать — просто не говорить всей правды.

— У нас в постели давно все по нулям… — начинаю я, и брови Хосефины взлетают вверх.

— В тебе проблема или в нем?

Я теряюсь — можно подумать, других раскладов нет, кроме этого шаблонного, для тех, кому некогда вникать. Но может, Хосефина давно что-то подозревала или даже знала.

— В обоих.

— Обойдусь без подробностей. — Она целомудренно машет рукой. И тут же сражает меня наповал: — А виагру не пробовали? Ты-то уж точно не фригидная.

После смерти родителей на меня навалилась депрессия. Я не то чтобы распустилась, но заказы брать перестала и почти не выходила из дома. Эсекьель был рядом, ничего не требуя, выдерживая мое плохое настроение, уныние, апатию, ни разу не упрекнув меня в эмоциональной холодности. В редкие светлые минуты я благодарила судьбу за то, что послала мне такого понимающего человека в мужья. Он решал навалившиеся разом бытовые вопросы — от мелких проблем с кредиткой до семейных переговоров насчет наследства. Даже нахамил моему брату, чтобы тот перестал приставать ко мне с доверенностями и прочими бумагами и подождал с разделом собственности, пока я не приду в себя. Я топила свое горе в его нежности.

Убедившись, что на него можно положиться даже в самой трудной ситуации, теша себя мыслью, что рядом с ним даже умирать не так страшно, я позволила себе, когда депрессия отступила, заговорить о наболевшем. В первый раз услышав от меня о «преждевременном семяизвержении», он насторожился, а когда прозвучало слово «импотенция», заволновался. Я специально подбирала безличные формы, чтобы не оскорбить его чувства…

Проблема обрела остроту лишь к четвертому году нашей супружеской жизни. Эсекьель, даром что кончал стремительно, всегда охотно тащил меня в постель и сдерживал эрекцию столько, сколько понадобится, чтобы и я достигла оргазма. Однако потом его стало хватать только на то, чтобы кончить самому, а дальше все стало еще хуже. Я бы не беспокоилась, если бы его влекло ко мне с прежней силой, — поискали бы другие способы удовлетворения. Но Эсекьель после бессчетного количества неудач просто охладел к сексу и почти не прикасался ко мне.

В те годы виагра в Чили только-только появилась. Я прочитала о ней в каком-то журнале — так открыто, как сейчас, об этом тогда не говорили. Чтобы не компрометировать себя перед местными аптекарями, я отправилась на поиски в другой конец района. Провизор не спросила рецепта и, кажется, даже не заметила моей нервозности, ограничившись единственным указанием: «он» должен принять одну таблетку за полчаса «до». Я спрятала коробочку между своими тюбиками с кремом.

Стоял летний вечер конца 2001 года — помню ночных мотыльков, летящих на свет фонаря, и наши голые руки. Мы возвращались домой после ужина с друзьями. Эсекьель пребывал в особенно радужном настроении, повеселив собравшихся рассказом о том, как обедал в доме одного из моих клиентов — невежественного нувориша, который под кофе включил Девятую симфонию Бетховена. На этой благостной волне я и призналась, что купила чудотворные голубые таблетки. Мне не под силу описать, как искренняя радужная улыбка, не меняясь в очертаниях, моментально стала презрительной и брезгливой. Наверное, изменился взгляд, а не улыбка, но я этого не осознала. Я видела только улыбку, сияющую в темноте и убивающую меня своим спокойствием.