Граница дозволенного - [12]

По фотографиям в прессе Отеро представлялся мне мрачным и серьезным, однако в офисе Микеля он встретил меня сияющей улыбкой, будто давнюю приятельницу, по которой успел соскучиться. Я никак не ожидала увидеть у обожествляемого и вознесенного на пьедестал идола выступающий лоб с низко нависающими бровями. Этот недостаток, впрочем, компенсировался гладкой кожей и белозубой улыбкой, хотя круглые щеки все равно придавали Бернардо клоунский облик. Клоуном я его потом ласково и называла…

В ожидании запаздывающего хозяина офиса Отеро вкратце перечислил, что ему известно о моих работах (он заранее ознакомился с журнальными публикациями и два моих сада даже посмотрел сам). Ему понравился «органический» подход к бетону, акцент на покрытии дорожек, простота замысла и грандиозность результатов, умение вписывать сад в окружающий пейзаж (если таковой имелся) и тяга к использованию местных видов растительности. Именно с его подачи меня и взяли на этот проект. И главное, подытожил он, сияя ослепительной улыбкой, все мои сады отличаются оригинальностью.

Я помню этот восторженный отзыв во всех подробностях, потому что с тех пор каждый раз, глядя на пустой участок, который мне надо преобразить, я мысленно проговариваю его слова для вдохновения. Тогда же ответить на этот поток красноречия припасенной домашней заготовкой я не сумела, только поблагодарила скомканно и призналась, что счастлива с ним работать.

В этом человеке не было ничего от того мрачного типа, которого я воображала. В нем бурлила энергия, иногда даже пугавшая меня. Как может человек по шестнадцать часов в день буквально гореть, вести одновременно столько проектов плюс еще занятия в университете, а еще находить время для жены и двоих детей и при этом не терять рассудка? Ладно, положим, насчет рассудка еще неизвестно. Воображение Отеро воспаряло к невиданным высотам и оттуда пикировало вниз, так что нам с Микелем приходилось каждый раз пригибать голову, чтобы ее не оторвало безумными идеями. Под лавиной его ассоциаций мог погибнуть любой мыслительный процесс.

Как-то пыльным и душным мартовским вечером, когда мы с Отеро отправились осматривать территорию под клуб — травянистый пологий склон в коммуне Пеньялолен с восхитительным видом на Сантьяго, — я спросила, почему на всех газетных фотографиях он получается угрюмым, злым колдуном, если на самом деле брызжет потрясающим оптимизмом? Он как раз описывал проект столовой, парящей над большим прудом, с водными растениями, рассказывая, как окна будут уезжать в стены, превращая все пространство в огромную прохладную веранду. Пусть лучше боятся, ответил он на мой вопрос, чем считают простодушным, ведь простодушных никто не уважает. Я призналась, что меня гораздо больше пугает его неуемное воображение, чем нахмуренный лоб. Он от души расхохотался. Его веселила любая моя шутка. А иногда я и сама не удерживалась от смеха, замечая, с каким увлечением он меня слушает. Но стоило мне проявить неуверенность, как он моментально оживал и отстаивал все высказанные мной идеи, щедро приправляя их соусом из архитектурной терминологии.

Нужно придумать что-нибудь убедительное, развеять подозрения сестры, иначе она не отвяжется.

— Я не видела Отеро с тех пор, как мы закончили клуб в Пеньялолене, а это было еще до поездки в Штаты. Начало 2005-го. Какой роман, если мы не пересекались три года? Подумай сама, я начала встречаться с Роке через две недели после расставания с Эсекьелем, так что если хочешь приписать мне любовника, то, наверное, это должен быть Роке, а не Отеро.

— Ты с ним здесь познакомилась?

На секунду я пугаюсь, что Хосефина раскусила обман, но издевки в ее голосе не слышно, скорее, удивление.

— Нет, я его знала и раньше. Но здесь… в общем…

— Да-да, без подробностей. И кто он такой, этот Роке? Чем занимается?

— Кинопродюсер.

— Думаешь, мне это о чем-то говорит?

— Господи, Хосефина, ну что тут сложного? Рекламу делает, фильмы, документальные хроники…

— Красивый?

— По мне, так вполне ничего, но на твой вкус — вряд ли.

— И ты из-за него развелась?

— Вот настырная!

Я беру полешко из плетеной корзины и подкидываю в огонь. Несколько искр попадают на коврик, Хосефина вскакивает, и мы вдвоем втаптываем их в каменный пол. Мы смотрим одна на другую — обе готовы стоять на своем. Однако, увидев мою непреклонность, сестра решает сразить меня лицемерным сочувствием:

— Главное, чтобы тебе было хорошо.

— Я развелась, Хосефина, ты что, не понимаешь? — Меня возмущает ее покровительственный тон. — Думаешь, люди разводятся из-за мелких неурядиц? Или из-за интрижек? Развод — это когда ясно, что больше терять нечего. — У меня наворачиваются слезы, и лицо сестры расплывается. — Я говорю не только за себя, но и за Эсекьеля тоже. Мы испробовали самое немыслимое, мы боролись, но силы все равно иссякли. — Я перевожу дыхание, успокаиваясь. — Мы не наскучили друг другу, не разочаровались, не перестали уживаться друг с другом. Просто отчаяние взяло верх.

Я стискиваю зубы, готовясь услышать: «Какое еще отчаяние?» — но Хосефина мрачно плюхается в кресло и допивает оставшееся на донышке бокала вино. Плечи ссутулены, взгляд опущен, руки на коленях — то ли совсем сникла, то ли задремала. Я возвращаюсь на свое место и вновь смотрю на нее. Поймет ли она, что беспокоиться нужно обо мне, а не о причинах моего развода? Судя по ее покаянному виду, она сейчас скажет «прости», обнимет меня, заверит, что любит и что будет заботиться обо мне, пока я не приду в себя, а потом попросит познакомить ее с Роке.