Граница дождя - [33]
Маша обнаружила, что воспоминания сбили ее с рисунка и большой кусок вязания придется распустить. Впрочем, ее это не огорчило. Балюня себе дремала, а времени прошло порядочно. Дожила: главное — убить время. Наверное, из Лаврика получился заботливый хозяйственный муж, повезло кому-то. Маша вздохнула, но тут Балюня проснулась, заворочалась и сначала невнятно, потом ясно попросила проводить ее в уборную. Конечно, до настоящей, в другом конце коридора, ей было уже не дойти, но, спасибо цивилизации, у постели стоял биотуалет. Странно: Балюня с каждым днем худела, а помогать ей сесть или подняться на ноги становилось только тяжелее — видимо, в этих движениях оставалось все меньше ее собственных мышечных усилий, а больше и больше падало на помощника.
Гладить Маша всю жизнь терпеть не могла. Меняя Балюне белье, она с ужасом посмотрела на уменьшающуюся стопку, а потом перевела взгляд на большой мешок за креслом: постирать-то постирала, но глажка неумолимо надвигалась. Последние недели они с Сережей обтирали Балюню, усадив на стул, потом Сережа стоял рядом и держал ее, чтобы не упала, а Маша быстро расстилала свежую простынь. Смотреть на ссохшееся тельце было мучительно, и, не говоря вслух, они торопили конец.
Сегодня, вытаскивая полотенце, Маша нащупала что-то твердое, заглянула — большая тетрадь в картонном переплете со старомодной надписью «Амбарная книга». Наверное, когда-то кладовщик (Маше почему-то он представился в белом фартуке) старательно записывал в эту тетрадь: «Отпущено столько-то фунтов зерна (или муки?) такому-то. Получено столько-то копеек…» Удивительно, что название сохранилось до наших дней, и при всех новых технологиях без таких тетрадей — никуда. У них в издательстве, например, сотрудники расписывались в ней за взятые и сданные ключи, и, уж конечно, были такие в бухгалтерии. Но что делает амбарная книга в Балюнином бельевом шкафу? Маша скосила глаза — спит, вороватым движением выдернула тетрадь из-под полотенец и кинула на свое кресло.
Тетрадь оказалась абсолютно пустой, но аккуратнейшим образом по линейке, кое-где, впрочем, клонящейся то вправо, то влево, была расчерчена на несколько граф толстым синим карандашом. Тетрадь явно была новая, бумага не пожелтела, и Маша, вдруг почувствовав себя комиссаром Мегрэ, заключила: «Зинаида Петровна».
Вечером, когда орава Мамонтовых отужинала и хозяйка домывала посуду, Маша спросила:
— Зинаида Петровна, не вы ли Балюне презентовали амбарную книгу?
Зинаида ловкими движениями прямо-таки кидала в сушилку тарелку за тарелкой, причем было ясно, что, несмотря на космическую скорость и неуловимое мелькание рук, она едва ли хоть одну разбила за всю свою жизнь.
— Да, было дело, летом, кажется. Вдруг попросила купить ей тетрадь общую, лучше большого формата. Я, конечно, в магазин не пошла, на работе этого добра навалом. А вечером Ольга Николавна стучит, просит цветной карандаш и линейку, а сама в руках эту книгу держит. Я ей, как сейчас помню, синий, толстый такой карандаш и длинную линейку дала и еще пошутила: «Дебет-кредит подводить будете или инвентаризацию задумали?» А она мне в ответ серьезно: «Да, инвентаризацию. Опись пора составлять». Так что же она там понаписала?
— Да вот расчертить расчертила до самого конца, а что писать хотела, теперь, боюсь, и не узнаем.
Зинаида Петровна приличествующим образом вздохнула, предложила Маше эклеров, «свежайших», и отправилась отдыхать.
Вернувшись в комнату, Маша еще раз перелистала тетрадь — абсолютно пуста, чуть голубоватое пространство страниц, таинственно разделенное синими границами. Непонятно почему, эта дурацкая тетрадь манила ее к себе. Отчего-то волнуясь, Маша вынула из сумки ручку и написала наверху первой страницы: «7 декабря 2000 года». И, переведя дух, добавила: «Четверг». У нее был нарочито разборчивый почерк, профессиональные корректоры пишут мелко, но понятно — много чего, бывает, надо уместить на полях. Балюня дремала, и Маша, успокоившись, продолжила: «Недавно узнала, что Балюня хотела назвать меня Ариадной, но мама категорически отказалась».
Дневники Маша вела классе в восьмом, что ли. Все девочки считали это совершенно необходимым и даже иногда приносили в школу свои жалкие советские тетрадки, в меру вкуса и умения украшенные вырезанными из журнала «Огонек» или «Советский экран» красавицами (высшим шиком были картинки из малодоступного журнала «Америка» — краски яркие, сочные, бумага глянцевая, толще, чем у «Огонька», с трудом приклеивается). Кто умел, рисовал всякие цветочки-букетики или пышногрудых принцесс в кринолинах с непременными локонами до плеч. Приходя с дневником в класс, полагалось «только из моих рук» демонстрировать наиболее удачные страницы и потом целый день носить заветную тетрадь с собой, не пряча в портфель и не оставляя в классе на переменах. У Маши тоже был дневник, похожий на прочие. Единственное, пожалуй, принципиальное отличие было в том, что она никогда не переписывала в дневник песен и стихов. Подружки заполняли страницы бардовскими песнями, стихами Есенина и почему-то невероятно популярного слепого Эдуарда Асадова. Маша иногда записывала какие-то понравившиеся афоризмы — это было. До сих пор помнит, как Сережа принес журнал «Польша», почти такой же раритет, как «Америка», с афоризмами Ежи Леца. Она тогда переписала в дневник: «Ничто не строится так фундаментально, как воздушные замки». В основном дневник и полон был воздушными замками — мечтами о грядущей взрослой жизни, которая, конечно же, будет так непохожа на все, что окружало Машу в действительности…
