Граница безмолвия - [10]

В былые времена на месте казармы стоял лабаз фактории, а окрестная тундра и лесотундра были заселены кочевыми родами оленеводов и охотников. Однако после революции местные идеолога решили, что «диких нацменов-сибиряков» следует приобщать к цивилизации, а значит, прежде всего, отучить их от кочевой жизни, то есть усиленно «раскочовывать» — как это у них именовалось. Однако селить оленеводов и охотников они принялись в поселках, которые возводились для них не на океанском побережье, а километрах в ста пятидесяти — двухстах от него, по берегам рек, там, где начиналась лесотундра, переходившая в тайгу, где было много зверья и достаточно леса для строительства домов и их отопления.

Именно эта массовая «раскочовка» как раз и привела к тому, что вся местность в окрестностях заброшенной фактории обезлюдела и окончательно одичала.

За все годы существования этой заставы ни один нарушитель пограничниками её задержан не был, как и не было зафиксировано ни одного нарушения. Тем не менее застава эта была нужна. Она создавалась еще в те годы, когда в местных краях действовали отряды белогвардейцев из армии Колчака, а вожди местных племен поддерживали их под обещание возродить Сибирское царство или сотворить независимый Великий Тунгусстан в союзе с армией атамана Семенова и под протекторатом Японии.

Молва утверждала, что в Гражданскую фактория эта трижды переходила из рук в руки и что над ней не раз нависала угроза высадки войск Антанты. Через остров Факторию, с белогвардейцами на борту, уходили то ли к скандинавским, то ли к американским берегам и последние суда речной сибирской флотилии колчаковцев.

Так что существование этой одинокой заставы, как написано было в одной из «воспитательных» брошюр для пограничников, «уже самим фактом своим утверждало государственное присутствие Советской России на Крайнем Севере и на международном Северном морском пути». Стоит ли удивляться, что и теперь, в 1941 году, эта застава позволяла пограничному командованию утверждать, что советская граница таки на замке. К тому же самим присутствием своим эти семьдесят шесть пограничников утверждали принадлежность данной территории к Советскому Союзу, олицетворяя его государственность, закон и воинскую силу.

Почти каждый день, если только позволяла погода, наряды пограничников уходили на расстояния десяти километров на восток и запад от заставы, чтобы оттуда, с крайних вышек, под каждой из которых были сооружены доты-землянки для обороны и обогрева личного состава, осмотреть еще около двух километров ледяного безмолвия.

— Я вот тоже иногда думаю, — неожиданно вторгся в поток его размышлений старший лейтенант, — а есть ли смысл держать здесь заставу? Даже белые медведи, и те вот уже года полтора в наших краях не появляются. Правда, пара волков прошлой осенью к заставе со стороны материка все же подходила, но за территориальные воды страны тоже не ушла, очевидно, из чувства патриотизма.

— В общем-то, ловить здесь и в самом деле некого, не то что на западной границе. Но так уж сложилось, что отец, дед и прадед мои были пограничниками, все в разное время «держали» русскую границу по Дунаю и Днестру.

— Неужели потомственный пограничник? — удивился Загревский. — Не часто такого встретишь.

— Дед однако пограничником был царским, — как бы про себя заметил Оленев.

Старигана с любопытством взглянул на тунгуса, а затем переглянулся с офицером. «Не нагнетай!» — вычитал в его взгляде Ордаш. Когда речь заходила о какой-то «идеологической придури», как Загревский однажды выразился в разговоре со старшиной, он старался быть предельно осторожным. Ордаш оставался единственным, кому он по-настоящему доверял на заставе, а посему мог «позволить себе».

— Какие бы правители ни правили на этой земле, все равно границу кто-то держать должен, — заметил Ордаш, будучи уверенным, что на этом тунгус угомонится, и был крайне удивлен, когда ефрейтор вдруг заупрямился:

— Но мы-то советскую границу охраняем, а то — царская была, однако.

— В таком, значит, раскладе? — отрешенно как-то уточнил у него старший лейтенант.

— Русская, — едва сдерживая раздражение, напомнил Ордаш, понимая, что нет ничего одиознее в этом мире, чем идеологически подкованный нацмен[13].

— Российская, да. На тунгусской земле, однако, — с той же невозмутимостью подправил его Оленев. — На земле наших предков, да. Понимать надо, товарища старшина.

Вадим ошарашенно взглянул на ефрейтора, но тот спокойно выдержал его взгляд, и на скуластом, всеми ветрами полярными продубленном лице его заиграла воинственная ухмылка. Подобную ухмылку, этот откровенно ордынский оскал, старшина видел разве что в фильмах о монгольской орде, на лицах артистов, пребывавших в образах то ли самого Чингисхана, то ли кого-то из его полководцев.

«А ведь он ненавидит нас обоих, — мысленно молвил себе старшина. — Скорее даже презирает нас, как способен презирать потомок хана, помнящего о том, что его предки триста лет правили на твоей земле. Стоп-стоп, поумерь фантазию», — тотчас же осадил он себя.

— Где-то там, на Днестре, ты, кажется, и родился, старшина? — Этот вопрос начзаставы задал специально для того, чтобы не допустить «нагнетания» бессмысленной полемики между подчиненными. Хотя упрямство тунгуса сразу же заставило его по-иному взглянуть на этого нацмена.