Грани жизни - [57]

— Будет, будет тебе дымить, — сказала, входя, Натэлла Георгиевна. — Пора спать… Утро вечера мудренее.

*

— У тебя, дочка, глаза покраснели и даже припухли, — сказала мать Галине за утренним завтраком — Наверно, и голова болит. Дать тебе пирамидона?

— Да, пожалуйста, мама, — попросила Галина, а сама подумала с горечью: «Нет, ты не это хотела сказать, а вот что: «Так тебе и надо, глупая девчонка! Сама натворила, сама и страдай!»

Это новое обыкновение, прежде совсем несвойственное характеру Галины, появилось у нее только за последнее время, быстро укрепилось и даже перешло в странную привычку: искать, особенно в словах матери, какой-то потаенный смысл. Мать, например, скажет: «Сегодня что-то слишком тепло, распахните форточку: ужасная духота!» А Галине уже слышится: «Как душно и нехорошо стало в нашем доме!» Однажды, услышав, как мать в разговоре с гостьей поделилась своей заботой о здоровье Петра Семеновича («Сердце у него пошаливает, да и кровяное давление высоковато!»), Галина опять почувствовала какой-то упрек себе: бывают, дескать, к сожалению, со стороны детей такие поступки, которые заставляют больно биться сердца отцов и матерей — и так без конца.

В эти смутные и тяжелые дни Галине открылись в характере матери новые, ранее совсем не замечавшиеся черты. Галина привыкла считать свою мать на редкость уравновешенной женщиной, доброй хозяйкой дома, которая, пожалуй, всего ревностнее озабочена, как бы подольше сохранить свою южную, еще довольно яркую красоту и моложавый вид. Но за последнее время Галина открыла для себя, что Натэлла Георгиевна вовсе уж не так невозмутима — напротив, она нервно-впечатлительна и чутко, а порой и болезненно воспринимает некоторые явления жизни сковородинской семьи, но, привыкши сдерживаться, высказывает свои мнения только одному Петру Семеновичу… Оттого-то и мир в семье.

«Ах, наверно, мама страдает из-за меня после «того» вечера, но не показывает этого, чтобы я меньше мучилась. Да, я мучаюсь, а он?»

— Что? — забывшись, громко произнесла Галина. Чайные чашки, которые она расставляла на столе к вечернему чаю, зазвенели в ее руках.

— О чем ты? — спросила Натэлла Георгиевна, хотя ее внимательные темные глаза выражали ясность понимания.

Галина рассказала и заплакала.

— Я мучаюсь, ночи не сплю, а он? Он что?

— Во-первых, он об этом не знает, как и ты не знаешь, что он сейчас чувствует: ведь вы друг с другом не видитесь, — с оттенком грустного осуждения ответила Натэлла Георгиевна.

Но разговор прервался: «к чаю» подъехали дядя Жан и тетя Эльза — они чаще всего приезжали именно к этому часу. Со свойственной ей бесцеремонностью «фарфоровый лобик» давно разгадала эту «тактику»: Лизавета-Эльза, «хитрая лентяйка и неумеха», сама варенья не варит, а «сладенькое обожает, как мышь». Проще всего было направиться в гости к свекрови и «налиться по горло» чаем с разными сортами отличного варенья. Рассыпаясь в похвалах свекрови и «дорогой Натэллочке», хитрая Лизавета насладилась в полной мере. Когда Натэлла Георгиевна ушла к себе, Эльза сразу заговорила о том, что больше всего ее занимало:

— Ну, Галиночка, есть ли какие-нибудь новости от этого… от него?

Галина ответила кратко и отрицательно. Эльза бурно возмутилась:

— Боже, какое жестокосердие! Правда, Жанчик? Да еще у такого молодого человека!

Дядя Жан полностью поддержал жену и глубокомысленно добавил:

— В данном случае я особенно поражаюсь… красота — это ведь страшная сила! Если женщина, извиняюсь… рожа, то ей ничего не прощают. Но хорошенькой девушке можно и должно все, все простить! Только беспробудный болван этого не понимает: не простишь, так и не увидишь свою красавицу!

Бабушка Ираида Васильевна вспомнила несколько случаев из своей молодости.

— Мой Сенечка мне все капризы прощал… только бы, говорил он, мой милый «фарфоровый лобик» не расстраивался… вот какая была любовь! А тут… холод, лед, и ведь, смотрите, люди добрые, этот мальчишка своего же счастья не ценит!

— Ах, мамаша… молодость всегда неопытна, прежде всего в любви!.. Этого парнишку с его заводскими делами и заботами надо хорошенько встряхнуть… вот т-так! Уж что-что, а психологию любви я знаю и чувствую!.. — окончательно загорелась Эльза, и ее рыже-белокурый хвост на затылке заметался из стороны в сторону, как пучок шального огня.

— Настоящая любовь обязательно ревнует! Вот и встряхнем Мельникова приступом самой безумной ревности! Пусть он поймет, что не он один свет в окошке! Пусть затоскует, черт возьми… пусть схватится за голову: «Ай, боже мой, да ведь я же ее, мою чудную Галиночку, этак насовсем потеряю!..» И он позабудет о своей глупой гордости и о всякой там «принципиальности» и примчится к тебе с повинной!

— Но ведь мы же не видимся с ним… — вздохнула Галина.

— Эка беда, подумаешь! — лихо расхохоталась Лизавета. — Да разве только дома можно встречаться? А знакомые, улицы, где вы обычно гуляли?.. Ха, ха… А ваше кино, где вы смотрели картины… и целовались в темноте? Вот тебе и места романтически возможных встреч… Что, верно я говорю?

— Д-да… Пожалуй, это можно себе представить… — нерешительно откликнулась Галина.