Федор был на седьмом небе. А Наде по-прежнему все казалось, что в ее чувствах к Федору определенно чего-то не доставало.
Мария Анисимовна, бывало, говорила:
— Смотрю я на тебя и думаю: какая-то ты мерзлая, Надюшка. Долгонько придется тебе оттаивать, когда все-таки выйдешь за кого-нибудь.
Она только посмеивалась.
Но в первые дни замужества не раз вспоминала тетушкины слова, по-своему, по-женски мудрые.
Федор, чуткий к Надиной сдержанности, спросил ее однажды:
— Да любишь ли ты меня вообще?
Она вспыхнула, но сказала с нарочитой развязностью:
— Это я оттаиваю. Понимаешь?
— Не понимаю.
— Гордись, Федя! — она легонько обняла его, чтобы не дулся понапрасну.
Да разве он не гордился ею? И умом, и начитанностью. И ее глубокими задумчивыми глазами, и этим окающим уральским говорком, и осанкой потомственной казачки, и легким, летучим шагом, даже этой милой морщинкой на переносице. А она? То руку отведет мягко, но настойчиво, то неожиданно вздохнет прерывисто. Да что с ней?
Он вспоминал, как они зарегистрировались, как просидели до утра в тесном кругу Братчиковых (Надя была против шумной свадьбы, потому что у Журиной было горе), как они прожили вместе целые сутки, — и все уже, конечно, считали их мужем и женой. А они были еще чужими... И когда он не смог больше повиноваться ей, она долго лежала молча. Потом сказала с нескрываемой обидой:
— Какой ты, оказывается, своевольный, не знала.
Он не ответил. Он чувствовал себя неловко перед ней за свою мужскую грубоватость.
Надя думала, что она просто не привыкла еще к этому. Говорят, что любовь и привычка — враги. Однако без привычки в жизни, наверное, не обойтись. Когда-то она наивно полагала, что достаточно и одного мгновения, чтобы быть счастливой годы. Где же оно, твое чудесное мгновение? Нет-нет, только не это, совсем не то, что сейчас случилось...
Надя уже теряла нить своих сбивчивых мыслей, когда Федор обратился к ней:
— Пожалуйста, не сердись на меня. Ладно?
«Чудак ты, Федя»... — еще успела она подумать и тут же забылась в крепком, непробудном сне до самого утра.
Она чуть не опоздала в управление строительства. Прибежала за две минуты, когда все уже были на местах. Как ни старалась она делать вид, что ничего особенного в ее жизни не произошло, у нее не получалось. И как ни старались товарищи по работе сохранять обычные отношения с ней, она то и дело ловила на себе их многозначительные взгляды. К этому тоже придется привыкать, никуда не денешься.
Благо, что вскоре они с Федором уехали в отпуск — с глаз долой.
И теперь, оглядываясь назад, Надя уже более спокойно рассудила, что — нет, женское счастье соткано не из одних поэтических мгновений. Есть в нем и тревоги, и заботы, и огорчения, без которых вообще не бывает никакого счастья...
Время к концу года ускоряет бег, словно зажатое в теснины неотложных дел. Федор уходил на площадку в седьмом часу утра и возвращался домой позже Нади. Он готов был горы сдвинуть, не чувствуя усталости. Его бригада заканчивала большой дом, на который с нетерпением поглядывали будущие жильцы: все квартиры были давно распределены на заседании постройкома. Ну как же тут не подналечь, чтобы порадовать людей в канун Нового года.
Утром, собираясь в трест, Надя пожаловалась ему:
— Мы с тобой не видимся целыми днями.
— Ничего, дни скоро станут прибывать, — ответил он, приглядываясь к ней: как похорошела! (Если бы кто сказал раньше, что Надежда Николаевна Бороздина может быть еще красивее, он бы даже обиделся за нее.) Видно, женская красота, в отличие от мужской, всегда в движении.
Случалось, что это светлое течение его мыслей перебивалось коротким воспоминанием о еще недавно любимом генерале: с ним было связано самое горькое разочарование в жизни Федора Герасимова. И он вынужден был признаться, что лишь теперь по-настоящему понял то, что давно уже осудила партия. Выходит, что правда истории глубже всего постигается через правду твоей жизни. Федор духовно возмужал за последние месяцы — больше, чем за все эти годы противоречивых раздумий. Теперь прошлое виделось ему отчетливо, во всей сложности довоенных событий, которые совпали с его детством. Окончательно растаял мираж Витковского, и Федор, осматриваясь вокруг, чувствовал в себе ту зрелую решимость, что уже не поддается никаким преходящим влияниям.
Сегодня комиссия принимала новые объекты. Федор не любил, когда его отрывали от работы, но был рад встрече с Василием Александровичем Синевым, которого не видел целую неделю. Пока не в меру придирчивая комиссия искала недоделки, как ищут хлеб насущный, они вдоволь наговорились и о прошлом, и о будущем.
— Видишь, Федя, без актов нигде не обходится, — с улыбкой сказал Синев. — На фронте сдавали по акту оборону, когда подтягивались к передовой свежие дивизии. На стройке надо сдавать по акту готовые дома. Словом, наше поколение привыкло все оформлять документами.
— А разве между поколениями не такие же отношения? Я считаю, что они должны быть еще строже.
— Верно. Чтобы некоторые юнцы не разглагольствовали, что старшее сдает младшему дом с недоделками. И чтобы витковские не смотрели на прошлое, как на черновой набросок, который можно исправлять по собственному усмотрению. Нет, Федя, история — не черновик, она сразу пишется набело, и никто — ни бог, ни царь и не герой — не смеет прикасаться к народному оригиналу. Ты должен это знать, Федор, тебе жить.
