Грандиозное приключение - [9]

Джордж, не сходя с места, заставил ее измерить поперечину пожарного занавеса. Дважды линейка отскакивала и била ее до крови.

— Это, наверно, не лучший способ научиться чему-то, — стонала Стелла, обсасывая костяшки пальцев.

— Перебьешься, — сказал Джордж, которому опыт в этих вещах дался нелегко.

Четырнадцати лет, прямо из приютской школы, он поступил рабочим сцены в „Ройял Корт“. Если он капал белилами на пол, помреж огревал его по уху кистью, если забывал промаслить тряпку, в которую заворачивал инструмент, ему моментально на шесть пенсов урезали жалованье. Раз он испортил доску, так старший плотник заехал ему пилой по руке.

По горло сытый такой наукой, Джордж навострил лыжи в этот гастрольный театр. Самая его первая работа была в знаменитой постановке „Ричарда II“, когда П.Л.O'Xapa исполнял роль короля. Художник — его потом разнесло вдребезги у Триполи — хотел, чтоб низложенный Ричард изводился в подземелье замка — „…я тут раздумывал, как мне сравнить мир, где я прежде жил, с моим застенком…“[5], и Джордж, привыкший спать сам-восьмой, в погребе, где трубы отопления слезами плакали на пол, где до лазарета докашливался ребенок, начертил замкнутое пространство, некий бокс, где человек мог чуть ли не только стоять навытяжку.

Местная газета опубликовала рецензию: „Лицо короля, измученное, нервное, выхваченное лучом света от первого прожектора, плавающим во тьме… когда Экстон вошел и сбил с ног ослабелого Ричарда… тени тюремной решетки пронзали копьями задник… постановка была столь убедительна, что ни одна уважающая себя женщина в зрительном зале не могла удержаться от слез“.

Потом пришла война, Джордж поступил в торговый флот. Через два года его судно подорвала торпеда в двадцати четырех часах ходу от Тринидада. Девять дней он мотался в шлюпке, орал рождественские гимны и харкал нефтью.

К таким рассказам Стелла привыкла. Каждый встречный мужчина ей плел про геройства, спасения, потопления. Все тонули в лодках; пробирались через границу, переодетые почтальонами; летели домой через Ла-Манш на крыльях, молитвах и честном слове. Коммивояжеры засучивали рукава, задирали брюки, демонстрируя шрамы, стучали себя по черепушке, показывая, где засела шрапнель.

Командира разорвало прямо в лодке, на глазах у Джорджа. Хотели его уложить, но он так обгорел, что застрял стоймя и пальцы прилипли к планширу. Джордж отдирал кожу губами. Рука так и сквозила сетчатой женской перчаткой, пока ее не смыло соленой струей.

— Какой ужас, — честь-честью вставила Стелла. Джордж раскачивался над пожарным занавесом и улыбался. Стелла удивлялась, с какой нежностью вспоминают мужчины самые свои жуткие переживания.

О'Хара дослужился на военном флоте до капитана. В сорок четвертом прислал Джорджу открытку в Котсвулде где-то слепой старик палкой нащупывает деревенскую тропку. Эта открытка до сих пор на стене под американским лосем рядом с пожелтелой вырезкой из газеты — рецензией на „Ричарда II“

— Мне очень жаль, что я не видела пьесу, — любезно заметила Стелла.

Джеффри сказал, что абсурд совершеннейший — художник будет прислушиваться к указаниям какого-го Джорджа! И во-вторых. Если этот сногсшибательный капитан О'Хара — действительно такой великий актер, как нам талдычат, почему, спрашивается, он не заделался голливудской звездой, вместо того чтоб из года в год ошиваться в провинции?

— За что ты не любишь Джорджа? — спросила Стелла, когда они наверху, на четвертом этаже, убирали гримерку статистов.

— Почему, он мне нравится, — вскинулся Джеффри. — Очень даже неглупый абориген.

— Он не какой-нибудь ниггер, — сказала она и заметила, как он перекосился. Он был в шерстяных, добытых из шкафа митенках: боялся запачкаться. Мыл высокое зеркало скрученным листом „Вечернего эха“, и с митенок капало.

— Снял бы ты их, — посоветовала Стелла. А у самой руки были все черные от полиграфической краски.

Она не доставала до верха, тянулась через туалетный столик на цыпочках, и тут-то Джеффри положил руку ей на плечо. Не случайно, конечно, — слишком уж он тяжело дышал. Она хотела его отпихнуть, но вспомнила про Мередита. Репетиция с Джеффри не повредит, когда пробьет час и Мередит позовет ее. Первое соитие, как она поняла из книг, неизбежно болезненно, если только вы не тренированная теннисистка или наездница. Несмотря на свой гестаповский монокль, Мередит, как человек светский, безусловно, будет шокирован, если она закричит. Поскорей заглотнув лакрицу, которой Джордж ее угостил с утра, она повернулась к Джеффри и закрыла глаза в ожидании.

Ноль внимания на ее губы, Джеффри припал к уху. Будь это и сам Мередит, едва ли бы она особенно наслаждалась. В голову лезла детская передача, где ей полагалось показывать бурю, сбоку пыхтя в микрофон.

Она стала гладить жесткие волосы Джеффри. Женственный жест, виденный-перевиденный на экране кино. Скорей материнский, считала Стелла, чем чувственный. Так женщина гладит ребеночка, чтоб успокоился, больше не тряс головкой.

Она радовалась, что у нее чистые уши. Каждые две недели, в банный день, Лили их прочищала спицей. Дядя Вернон говорил, это очень опасно. Недолго и продырявить Стеллу. Увернувшись, она перестала баюкать голову Джеффри и сунула руку вниз, отделить от него свой живот. На самом деле оказалось — все ужасно противно, и мужчина отнюдь не ребеночек.