Грандиозная заря - [14]

– Ну подумай сам. Если бы он знал, как разбить яйцо, разве стал бы заводить кухарку?

– Проблема в том, – протянул Окто, – что я, как назло, ужасно проголодался.

Я обернулась, встала коленями на сиденье и одарила его самым злым взглядом, на какой была способна.

– Если ты выйдешь из машины, ты предатель, и я больше не буду с тобой разговаривать. Никогда.

– Я не предатель! – крикнул Окто.

– Тогда сиди здесь. Со мной!

– А Орион?

– Ты прекрасно знаешь, что Орион не имеет к этому никакого отношения.

На нас опрокинулась тишина весом в тридцать тысяч тонн.

Через задние иллюминаторы виднелось крыльцо под железным, немного ржавым козырьком, тополя, с которых уже начали облетать листья, а чуть дальше – огромная лужайка с целой горой дров. Спаниель вырыл яму между кустов, откуда торчал только его нелепый хвост.

– Дурацкое место, – проворчала я.

– Согласен, – поддержал Окто.

Как обычно, Роз-Эме не позаботилась предупредить нас заранее о дне, на который назначен переезд. В то утро она вдруг велела нам быстро освободить свои комнаты, собрать чемоданы и упаковать игрушки в коробки: из этого мы сами должны были сделать вывод, что сегодня переезжаем. Но куда? Тайна, покрытая мраком.

Орион взял с собой каталоги, Окто – переносной проигрыватель для пластинок и гоночную трассу с машинками, а я – футбольный мяч и коллекцию «Великолепной пятёрки».

– Мы будем тут жить? – спросил меня Окто.

– Нет, конечно, – фыркнула я.

– Где же тогда мы будем жить?

Я вспомнила один разговор, который услышала в школе: две девочки разговаривали про своих старших братьев.

– У нас нет выбора, – ответила я. – Нам придётся стать отказниками совести[3]. Знаешь, что это значит?

– Нет, – честно признался брат.

– Это значит, что мы должны будем уехать. Доберёмся автостопом до какого-нибудь секретного места и там укроемся. Никто не сможет нас найти. И больше нам никогда не придётся делать то, чего нам не хочется.

Окто тщательно переваривал эту информацию, ёрзая в кресле. Я прекрасно видела, что ему не по себе.

– Хочешь писать?

– Нет, что ты! – ответил он.

Одной рукой он поднял крышку ближайшей коробки и вытащил первое, что попалось. Это оказался его плюшевый барашек. Окто улыбнулся и принялся сосать большой палец, прижимая к себе игрушечного зверька, а я продолжала излагать свой план побега.

– Мама станет нас повсюду искать, и тогда она поймёт, что мы не хотим жить у доктора Борда. Она будет с ума сходить от беспокойства, а нам будет на это плевать, правда?

– Да, – сказал Окто и стал сосать палец с удвоенной силой.

– Мы будем отказниками совести до тех пор, пока она не решит вернуться к Жану-Ба.

– Думаешь, она решит?

– Ну, или до тех пор, пока она не выполнит своё обещание и не поедет искать моего отца.

– И моего тоже? – спросил Окто.

– Да, и вашего.

– Ладно, – сказал он, немного успокоившись.

А потом, немного помолчав, спросил:

– А можно нам перед отъездом поесть блинов?

Хотя Окто и был удивительно зрелым для своего возраста, сознательности в нём не было ни на грош. Прежде чем я успела схватить его за рукав, он открыл дверь и выпрыгнул наружу.

– Подлый предатель! – крикнула я, глядя, как он бежит, сверкая пятками, к крыльцу.

Он резко остановился и повернулся ко мне, нахмурив брови.

– Знаешь, Консо, я для этого ещё слишком маленький, – объявил он с самым серьёзным видом. – Вот ты сможешь это сделать! Я никому ничего не скажу, обещаю!

Окто торжественно поднял руку, в которой держал барашка, и плюнул на гравий доктора Борда. А потом бесстыдно отвернулся, бросился вверх по ступенькам и открыл дверь своего нового дома.

Я осталась в салоне «панара», среди коробок, чемоданов и океана печальных мыслей. С самого рождения я была как чемодан: Роз-Эме таскала меня за собой, ни разу не спросив моего мнения. Я для неё ничего не значила, как и Окто. Только Орион, похоже, был исключением. С тех пор как он чуть не погиб в огне, он стал «котёнком», «чайничком» и «любимым мальчиком».

– Эгоистка, предатель и любимчик, – составляла я неутешительный список моих родственников. – А теперь ещё и тупой докторишка в сапогах и с дурацкой псиной. Тьфу.

Когда я чувствовала себя одинокой и потерянной, то начинала думать об отце. Я ничего о нём не знала и поэтому могла воображать всё что угодно. Ни в чём себе не отказывать.

Скинув на пол пару коробок, я открыла нижнюю в надежде отыскать альбом с наклейками «Панини»[4]. Он оказался втиснут между двумя мохеровыми свитерами, которые связала мне коллега матери. Я открыла на странице «Сент-Этьена», моей любимой команды, и нашла фото моего любимого футболиста.

Это открытие я сделала в прошлом году, одним майским вечером, когда Жан-Ба взял меня с собой поиграть в пинбол и выпить воды с мятным сиропом в баре «Четверо лучших». В тот вечер по телевизору, который стоял в глубине зала, показывали матч против Марселя. Я жевала соломинку, рассеянно поглядывая на экран, и тут «Сент-Этьен» забил гол. Через секунду на экране крупным планом появилось лицо игрока, забившего мяч, и меня пронзило в самое сердце. У футболиста были светлые волосы и глаза, меланхоличный взгляд – в общем, всё, чтобы я могла легко узнать в нём себя саму. Это он! Сомнений быть не могло. Я сидела на своём табурете как приклеенная до самого финального свистка, забыв про мятный напиток и не отрывая глаз от крошечного силуэта, который бегал по полю, и волосы его развевались на ветру.