Гранд-отель - [84]

Тот достал из маленького черного футляра шприц, затем неизвестно откуда в его руках появилась блестящая ампула, и Оттерншлаг с ловкостью карманного вора отломил у нее головку. Затем не глядя вдел большой палец в кольцо на поршне шприца и с поразительной сноровкой закатал рукав пижамы Крингеляйна, протер его руку спиртом.

— Что это? — спросил Крингеляйн, хотя еще со времен больницы знал это милосердное лекарство.

— Хорошенькая вкусная конфетка, — нараспев, точно добрая нянька, произнес Оттерншлаг. Захватив кожу на руке Крингеляйна двумя пальцами, он ловко всадил иглу.

Гайгерн внимательно наблюдал за его действиями.

— Хорошо, что у вас нашлось это в нужный момент, — сказал он.

Оттерншлаг поднял шприц к свету и уставился на него стеклянным глазом.

— Да. В моем чемодане. Он всегда собран, всегда в готовности. Быть в полной готовности, как замечательно выразился Шекспир, вот что главное. Готовность к отъезду. Я готов, в любую минуту готов, понимаете? Великий фокус маленького чемодана. — Он сполоснул шприц, положил его в черный футляр и защелкнул замок. Гайгерн взял со стола маленький черный чемоданчик и взвесил на руке, при этом вид у барона был удивленный и довольно глупый. «Как же так?» — подумал он.

— Ну что, легче? — спросил Оттерншлаг, обернувшись к кровати.

— Да, — ответил Крингеляйн. Он лежал, закрыв глаза. Ему казалось, будто он лежит на облаке, которое легко и быстро уносит его куда-то по кругу, и сам он, и его боль растворяются, становятся чем-то облачным, кружащимся.

— Ну, вот видите, — услыхал Крингеляйн голос доктора. Но все уже было ему безразлично, и даже страх смерти — черный зверь — отступил…

— Так. — Оттерншлаг опустил руку Крингеляйна на шелковое одеяло. — На какое-то время он обрел покой.

Гайгерн, стоявший поодаль и державший одежду Крингеляйна, подошел ближе и поглядел, как слабыми и быстрыми толчками поднимается и опускается грудь Крингеляйна под голубым шелком пижамы.

— На время? — спросил он шепотом. — Это не… Ничего не случится? Это не опасно?

— Нет. Нашему другу еще придется побарахтаться. Он еще станцует не один такой танец, как сейчас, прежде чем обретет вечный покой. Сердце. Видите ли, сердце еще работает, живет, стучит, чего-то требует. Сердце господина Крингеляйна — машина, которую мало эксплуатировали. Все прочее уже вышло из строя, а сердце не сдается. Так что наша марионетка еще какое-то время попрыгает на ниточке. На последней ниточке. Хотите сигарету?

— Спасибо, — рассеянно ответил Гайгерн.

Закурив, он уселся в кресло под натюрмортом с фазанами: ему потребовалось несколько минут, чтобы переработать сказанное Оттерншлагом. Наконец Гайгерн спросил:

— Так он, значит, тяжело болен? И все-таки не умирает? Да ведь это же черт знает какое издевательство!

Оттерншлаг, утвердительно кивавший после каждого вопроса, ответил:

— Точно. Именно так. И потому я не устаю восхвалять мой маленький чемодан. Собственно говоря, все, что приходится терпеть в этом мире, только и можно терпеть, если имеешь средство, способное в любой момент положить всему конец. Что, я не прав? Жизнь — паршивейшая разновидность бытия, уж поверьте мне.

— А я вот люблю жизнь, — простодушно улыбнувшись, сказал Гайгерн.

Оттерншлаг быстро повернулся к нему той стороной лица, где находился зрячий глаз.

— Да, вы любите жизнь! Такие, как вы, любят жизнь. Я вашего брата знаю. И вас прекрасно знаю.

— Меня?

— Да, вас, лично вас. — Оттерншлаг поднял руку и почти ткнул негнущимся, желтым от табака пальцем в лицо Гайгерна. Тот отпрянул. — Вот отсюда я когда-то извлек хорошенький гранатный осколочек. Симпатичный шов, он делает вас интереснее. А ведь это я его наложил. Не помните? Фландрия, Фромель. Такие, как вы, ничего не помнят. А такие, как я, ничего не могут забыть, выбросить из головы — они помнят все.

— Ах, Фромель! Этот кошмарный лазарет! Правда, я почти ничего не помню. Я тогда соображал не слишком хорошо. Я считал, что раненый непременно должен потерять сознание, ну и потерял.

— А я вот вас запомнил, потому что вы были самым молоденьким солдатом из попадавших под мой скальпель. Мальчишечка из тех, что готовы идти «с песнями на смерть». Кстати, не исключено, что это не вы тогда были, а просто кто-то вроде вас, человек вашего типа, понимаете? Так вы, значит, любите жизнь. Этого следовало ожидать. Приятно слышать. Только вот в одном вы должны со мной согласиться: вращающаяся дверь всегда должна быть открыта.

— Что? — Гайгерн растерялся.

— Я говорю: вращающаяся дверь. Посидите-ка однажды часок в холле да посмотрите на нее. Вертится, как сумасшедшая, вперед, назад, вперед, назад. Занятная штуковина, эта дверь. Бывает, голова кругом идет, когда на нее долго смотришь. Послушайте, что я скажу. Вот, например, вы входите через вращающуюся дверь. Вы ведь должны быть уверены в том, что сможете, если захотите, выйти наружу? А вдруг дверь остановится и нельзя будет выйти? Вдруг попадешься в ловушку?

Гайгерн почувствовал неприятный холодок в груди. Слово «попадешься» прозвучало как бы скрытой угрозой.

— Конечно, — пробормотал он.

— Ну вот и прекрасно. Вы меня поняли. — Оттерншлаг снова открыл черный футляр и достал шприц, любовно погладил гладкое стекло и металл. — Дверь должна быть открыта. Выход следует держать свободным. Нужно иметь возможность умереть. В подходящее время, когда сам этого хочешь.