Грань - [39]

В те промежутки, когда она замирала на кровати, зажмурившись и до крови кусая губы, Варька отчего-то категорически отказывалась принимать обезболивающие лекарства. Ни врачи, ни Алиса, ни я не могли убедить ее проглотить хоть одну таблетку. Попытка сделать это насильно закончилась плохо: приступ длился не час-два, как обычно, а часов пять, и был тяжелее предыдущих. После этого с таблетками больше не экспериментировали, отметив в истории болезни индивидуальную непереносимость определенных препаратов.

Мы не раз собирались забрать дочку домой — лишь только поняли, что от процедур и лекарств толку никакого. Но доктора отговаривали, придумывая все новые доводы, хотя и дебилу стало бы ясно, что дело в уникальности ее случая и наша Варька представляет для медицинских светил лишь научный интерес. Под напором врачей мы смирились, практически переселившись в подвальное здание больницы, где держали 'смертников' — толстые стены не пропускали наружу криков и стонов, которые могли бы потревожить остальных больных, у которых еще оставался шанс выкарабкаться и продолжать бытие.

Алиса уволилась с работы — я взял ее на свое иждивение. Мне, как особо ценному профессионалу, пошли навстречу: разрешили не просиживать по восемь часов в кабинете, а приезжать по звонку на особо сложные случаи. В зарплате я потерял, но ее все равно хватало.

Варькина палата была темной и маленькой и напоминала мне пластиковый бокс в зоодоме. Видимо, из-за несчастного вида ее обитателей. Кроме нашей дочки здесь лежал лишь один пациент — подросток, тоже с 'отказами'. Ему вводили обезболивающее — сперва дважды в день, потом — три-четыре раза, и наконец каждые два часа. Сигналом служили крики, когда лекарство переставало действовать.

Варька, пока еще могла ходить, неизменно радостно срывалась с кровати, едва завидев меня — чем бы ни занималась при этом: рисовала на больших белых листах, которые в изобилии приносила Алиса, рассматривала картинки в старых книжках, напевала, мечтательно уставясь в серый потолок. Сон ее был очень чутким, и мне ни разу не удавалось застать ее спящей. Даже если она ровно сопела за секунду перед тем, как я открывал дверь (специально прислушивался, приложив ухо к замочной скважине), стоило мне войти — и Варежка уже неслась навстречу, растрепанная, заспанная, босиком по холодным плитам казенного пола. Сколько я ни ругал ее за босые пятки, все бестолку: она органически не переносила обувь…

С течением времени она ослабла и уже не вставала. Кожа стала сухой и прозрачной, от волос остался лишь светлый пушок, сквозь который просвечивала шелушащаяся макушка. Она стала напоминать старушку божий-одуванчик или мышку-альбиноса. Но при этом так же радостно улыбалась мне навстречу, и глазищи так же сияли, когда я болтал с ней, или Алиса пела, или мы на два голоса читали какую-нибудь сказочную историю.

Когда я пришел сегодня, отметил произошедшие в палате перемены: койка у окна опустела. Лишь брезгливо топорщился оголенный матрас, да на тумбочке белела забытая газета. Ее принес отец мальчика — он забегал редко и ненадолго, виновато прятал глаза — от сына, от медперсонала, от нас с Алисой и даже от Варежки, когда та с любопытством вытягивала тонкую шею в его сторону. Вчера он тоже заходил на полчасика, и, проходя по коридору мимо болтающих медсестер, краем уха я выхватил слово 'эвтаназия'.

Что ж, отмучился паренек. Я был рад за него — равнодушно рад.

Последнее время я жил за стеной из равнодушия, которую сумел выстроить вокруг себя, — чтобы не сломаться окончательно, не сойти с ума от тоски. Я начал возводить ее после эпизода с кривлявшейся девочкой в подземке. Приступ кратковременного безумия, надо признаться, немало меня напугал. И особенно страшила мысль, что нечто подобное может со мной стрястись рядом с Варькой.

Тщательно лелеемое равнодушие сухой коркой отъединяло от окружающего мира. Недосып с его 'ватой' в голове и усталость — мои вечные спутники — скрепляли его не хуже цементного раствора. Пару дней назад я по рассеянности ухватился за край раскаленной сковородки, и мне было равнодушно-больно. Вчера Любочка в очередной раз полезла ко мне с утешениями, и мне стало равнодушно-противно.

За два месяца, проведенные нашей дочерью в больнице, я узнал свою бывшую жену больше, чем за все предыдущие годы. Она оказалась совсем другой, чем я ее представлял — и это было равнодушно-удивительно.

— Пап, а правда, что вы с мамой можете заглядывать в души людей?

Варька задала мне этот вопрос, лишь только я присел на койку. Видимо, долго обдумывала.

— Да, малыш, можем, — я прижал ее ставшую угловатой, жесткой и горячей голову к своему животу и подул в висок. — Это тебе мама сказала?

Когда-то мы с Алисой договаривались рассказать дочке о нашей специфической работе лет в девять-десять. Что ж, почему бы ей и не знать…

— Мама. Вчера. А зачем?..

— Чтобы узнать о нем все: о чем он думает, во что верит, что с ним случалось в прошлом. Но мы никому потом не рассказываем о том, что узнали.

— Пап, а ко мне ты можешь зайти? — Она отстранилась, чтобы взглянуть мне в глаза.

Я растерялся — слишком неожиданным был вопрос.