Грань - [40]

— Это очень сложно, солнышко. Нужна особая аппаратура, которую невозможно привезти сюда, в больницу.

— Ну, пожалуйста, папа! Я очень хочу тебе показать… — Она запнулась, закусила губу, затем закончила очень быстро, на одном выдохе: — Хочу показать тебе свой мир, пока еще могу это сделать, пока не умерла.

Я отвернулся. Варька тут же затеребила меня за рукав. Ладошка у нее была влажная и холодная, я чувствовал этот холод сквозь ткань.

— Пап, пап, ну что ты? Это неправда — что меня скоро выпишут, как говорит мама. Не знаю, зачем она обманывает — ведь мне вы всегда говорили, что врать нехорошо! Я скоро умру, и поэтому хочу, чтобы ты увидел. Во мне светит солнце, вот здесь, — не оборачиваясь, я знал, что она приложила ладошку к груди. — А еще волки, они устали, им больно вместо меня, и поэтому мне нельзя пить лекарство. От этого они слабеют, и тигр начинает грызть меня сильнее. Он стал совсем большим и сильным, а они изранены, им плохо. Я даже отпускаю их иногда побыть от меня вдали, и тогда становится совсем плохо мне. Но я потерплю, я не могу, чтобы они ушли раньше меня. Ты должен увидеть это, пап — и солнце, и волков, и весь мой мир! Тогда ты часто будешь меня вспоминать, и тебе не будет грустно. Ты посмотришь в меня?

— Это невозможно, малыш. Прости.

Она промолчала. Спиной я слышал ее обиду и горечь.

Постепенно сопение из обиженного стало мерным и сонным. Я осторожно повернулся в ее сторону. В последнее время от слабости Варька могла задремать в любой момент, и я любил смотреть на нее в такие минуты — на щеках проступал румянец, губы розовели, и она казалась почти здоровой…

Немного посидев с ней, я тихо поднялся и вышел в коридор покурить. Прежде никогда не брал в руки сигарет, за исключением переходного возраста, а тут стал выкуривать в день по две-три пачки. Мне казалось, что никотиновый дым укрепляет мою стену, кладет в нее кирпичик за кирпичиком — жемчужно-серый зыбкий строитель… Впрочем, это иллюзия, скорее всего.

Не заметил, как возникла Алиса. Обернулся — а она за плечом: ресницы мокрые и слипшиеся звездочками, на куртке блестят крупные капли. Видимо, снаружи дождь. Здесь, в подвале, мне всегда казалось, что внешнего мира не существует — он фикция, греза. Реально лишь это — низкий потолок, грязно-зеленые стены и искусственное затхлое тепло.

Алиса тоже достала сигарету и прикурила от моей, сильно стискивая фильтр зубами.

— Ну, как она?

Голос хриплый, больной. Как-то она сказала, что разговаривает теперь только со мной и Варежкой, а там, наверху, почти все время молчит. Мы оба с ней делим отныне мир на 'здесь' и 'там'. На нужное и ненужное, на живое и мертвое, на явь и сон. Что для меня может быть явью, когда все вокруг подернуто туманом равнодушия? Только Варька…

— Спит. Давай постоим здесь немного, а то как войдем — сразу проснется. Знаешь, она попросила меня сегодня, чтобы я зашел к ней в душу, как к своим пациентам.

— А ты?

— А что я? Конечно, сказал, что это невозможно. Кажется, это ее расстроило.

— Невозможно, — повторила Алиса.

В голосе проскользнуло нечто близкое к раздражению или гневу. Это было так на нее не похоже, что я даже испугался (с поправкой на равнодушие) и принялся оправдываться:

— Алиса, я работаю в закрытом учреждении, тебе ли не знать. А Варька больна, еле дышит. Даже если я сумею провести контакт, вопреки всем правилам и инструкциям — что практически невозможно, кто даст гарантию, что она не умрет, прямо там, от стресса, а я всю оставшуюся жизнь буду винить себя в этом?

— Ты трус, Дэн. За все время, что она здесь, в подвале, Варька ни разу ни о чем меня не попросила. Мне казалось, что она от всего уже отошла, ничего больше не хочет. Но выходит, что нет — у нее есть заветное желание, а ты? Ты не хочешь выполнить ее единственную просьбу, прикрываясь страхами. Не ее смерти во время контакта ты боишься, а своего начальства, нарушения инструкций и косых взглядов в свою сторону. Тебя страшит ответственность. Да если бы я… если б меня…

Она запнулась, почувствовав, что выбилась из своей роли, и в голосе ее, помимо негодования, сквозит неприкрытая ревность. Да, моя хорошая, не сомневаюсь: попроси Варька тебя, ты бы ни перед чем не остановилась, наплевала на все правила и инструкции вместе взятые. Но Варежка попросила меня…

Мне было на редкость тошно и горько — из-за слов бывшей жены, из-за обиды дочки, которую она уже завтра забудет (она не умела злиться долго), из-за собственных шкурных колебаний. Равнодушно-тошно и равнодушно-горько.

— Прости меня, я погорячилась. Я не должна была так говорить.

Алиса щелчком отправила окурок в угол. Голос звучал спокойно и ровно — как всегда. Ледяная леди. Железная женщина с проржавелым изнутри лицом…

— Не за что — ты права. Постараюсь наступить на горло собственной трусости и сделать все, что смогу.

Кивнув ей на прощанье, побрел к выходу. Мне нужно было на работу — утром звонил шеф и сообщил, что меня ждет сложный пациент.

2.

У себя в кабинете долго держал руки под струей горячей воды, отходя от стылой мороси, пропитавшей меня насквозь. Над раковиной висело зеркало, и поначалу я отворачивался от него. Но оно притягивало, и, смирившись, встретился взглядом с самим собой. Оказывается, я ощутимо постарел за последние недели. Густая проседь, от которой волосы кажутся пыльными. Морщины у покрасневших глаз и унылых губ. Я словно перенял часть симптомов Варькиной болезни: кожа стала мертвенно-желтой, сухой и потрескавшейся, а щеки ввалились.