Но тут как раз и подвернулся граф-итальянец и, как все южные, горячие мужчины, беззащитный перед русской красотой, сделал Чижику предложение, на которое с благословения матери — а итальянец был первым, кому Чижик представила Лелю не как старшую сестру, а как мать, — она дала согласие и глазом не успела моргнуть, как стала графиней.
В Милане и единственная оставшаяся в доме от лучших времен прислуга, и лавочники в магазинах, в которых Чижик делает покупки, и соседи по улице так ее и называют: графиня, — она к этому скоро привыкла и теперь сама, знакомясь с кем-нибудь, так и представляется: графиня Кампаньолло.
Теперь она живет в некогда полностью принадлежавшем семье Кампаньолло большом доме рядом с Кастелло Сфорцеско, у нее трое детей, все сыновья, будущие графы, старший из них, в отличие от двух младших, светлокожих и рыжеватых в отца-ломбардца, смугл и черноволос, с миндалевидными угольно-черными глазами в пол-лица. Граф давно уже стал из простого бухгалтера старшим и ждет ухода на пенсию заместителя управляющего фирмой, эту должность ему уже обещали, правда в ни к чему не обязывающих выражениях, но надежды он не теряет. Семья живет в достатке, и получившая от жизни все, о чем она могла мечтать не только прозябая в Москве, но и живя на рю де Ля Гарп в Париже, Чижик вполне довольна и своей жизнью, и тихим, покладистым, но и, как она считает, темпераментным мужем, и детьми, счастлива и покойна душою, хотя временами от этого мирного, покойного и однообразного счастья ей становится тошно и неудержимо тянет на что-то иное, более, если можно так сказать, пестрое, на нечто непредвиденное, но она повзрослела и, как сама считает, поумнела и быстро справляется с подобными бреднями. Гуляя с детьми по Пассажу и по площади собора, иногда она просто не верит, что все это случилось с нею, взбалмошной, непутевой и беспутной девицей, известной всей Москве под кличкой Чижик, для которой некогда улицей Горького — «Бродом», как ее во времена оны называли, — ограничивался мир мечтаний и радужных грез.
А теперь вот она — графиня.
Леля же осталась жить в Париже, в той же квартире на рю де Ля Гарп, зять и дочь ей высылают ежемесячно три тысячи франков, этого, вместе с пособием по бедности, которое она получает от муниципалитета, хватает на вполне сносную жизнь. Она сильно постарела и, поскольку теперь не надо прилагать усилий, чтобы походить на старшую сестру собственной дочери, не слишком следит за собою. Она с нетерпением ждет Рождества, когда, из года в год, дочь и зять приглашают ее в Милан повидаться с внуками, она всех троих равно любит, разве что к старшему, смуглому и черноволосому, испытывает сверх любви и нежности еще и нечто такое, что будит в ней зыбкие, почти стершиеся в памяти воспоминания о себе самой — молодой, с девичьи-наивными голубыми глазами и тяжелым русым пучком на затылке, оставляющим открытой нежную высокую шею.
И она подолгу смотрит на себя в мутное от старости зеркало, стараясь разглядеть в нем ту, прежнюю, а если выпьет рюмку-другую, что с ней случается все чаще, то ей удается это.