Град Ярославль - [91]

— Да Бог с вами, — отмахнулась Матрена. — Я уж сама как-нибудь щами, кашей да киселем накормлю.

Матрена появилась в новом доме с первого же дня. Молвила Акиму:

— Ты уж прости, государь, но дитятко свое я не покину. Мне оно всех дороже. Да и чадом, поди, опростается. Каково ей без мамки?

Аким не возражал.

— Да уж куда без тебя, Матрена? Переселяйся с Богом, а мы стряпуху новую сыщем.

— Сыщи приделистую, — ревниво молвила Матрена, — а то такая придет, что стряпает с утра до вечера, а поесть нечего. На стряпухе весь дом держится.

Постояльцы, передав деньги Матрене, не нарадовались.

— Мы так-то, мать, и дома не трапезовали, — довольно высказывал белозубый Федотка.

— Было бы из чего стряпать, голубки.

Первушка привыкал к новому житью-бытью. Вначале, когда был хмельной от любви и Васёнкиной услады, он, казалось, ничего не замечал, но затем, когда безудержная страсть понемногу улеглась, и приспело успокоение, то ощутил заметные перемены в своей жизни. Теперь он женатый человек, у него любимая жена и свой добротный дом, что на Рождественке, неподалеку от одноименного деревянного храма, коему мог позавидовать любой слобожанин: с повалушей, светелкой, на высоком подклете, с баней-мыленкой, колодезем и конюшней, где стоят два резвых скакуна на выезд. О таком богатстве Первушка даже во сне не грезил, да, по правде сказать, он никогда и не стремился к богатству. У него только и думка: стать каменных дел мастером, возводить дивные храмы. Всей душой рвался к любимой работе, но покровитель изографов, розмыслов и зодчих Надей Светешников не раз уже говаривал:

— Переждать надо, Первушка. Время не приспело. Вот уляжется смута на Руси, тогда и за храмы примемся.

«Скорее бы, — раздумывал Первушка. — Ляхи, самозваные цари, тушинские воры, изменники бояре, разбойные отряды Заруцкого не только разорили Русь, но и надругались над православными храмами. Сколь их разграблено, сколь сожжено. Только в одном Ярославле погибли в огне шесть монастырей и несколько церквей. Прекрасные обители и храмы стояли, и теперь на их месте остались одни пепелища. Минин и Пожарский привели доброе ополчение, кое вселяет надежду.

Как-то зашел в подклет к ратникам.

— Издалече?

— Из села Варнавина, что на реке Ветлуге, — отозвался рослый, крепкотелый Федотка.

— Где ж такое село?

— В лесной глухомани, почитай, от Нижнего поболе ста верст.

— Ого! Да вы, поди, и ляхов-то никогда не видали.

— Не видали. К нашему селу никакая вражья сила не пробьется.

— Чего ж вам в покойном месте не сиделось?

— Эва, брат. Хоть и живем в лешачьих краях, но всяких недобрых вестей наслушались. А тут как-то посланец Кузьмы Минина в село по Ветлуге приплыл. Выслушали его и сердцами вскипели. Мы, чай, люди православные. Ужель земле родной не поможем, когда ее враги зорят и храмы оскверняют? Два десятка мужиков пришли к Минину.

— Какие же вы молодцы, братцы, — тепло изронил Первушка, обняв ополченца за плечи.

С того дня он укрепился мыслью, что Земская рать непременно очистит Русь от всякой скверны. Быть и ему в ополчении.

…………………………………………………………………..

Аким Васильев глянул на Первушкин двор и порадовался. Зело добрая изба! И рубить не пришлось.

«Хоромишки» возвел еще минувшей осенью дворянин Василий Артемьев, дальний родственник боярина Михаила Салтыкова, который верой и правдой служил самозванцам и королю Сигизмунду. Сына его, Ивана, новгородцы схватили и жестоко казнили. Сестра Ивана доводилась двоюродной сестрой жене Василия Артемьева, и когда он изведал, что разгневанные новгородцы собираются извести весь салтыковский корень, то его охватил страх. Еще не успев войти в новый дом, Артемьев бежал в Польшу. «Хоромишки» угодили под воеводский пригляд. Морозов помышлял передать двор одному из своих дьяков, но тут к нему Лагун наведался. Повезло стрелецкому голове, ибо Морозов весьма благожелательно относился к Акиму.

Анисим внес за дом добрую половину, почитай, всю свою калиту опустошил. Но сейчас, глядя на добротный дом Первушки, о том не жалел. Душа радовалась, что сыновец заживет теперь своим домом, а там, глядишь, станет и рачительным хозяином.

Васёнка, как всегда, радушно встретила Анисима. Еще с тех пор, как она побывала в его доме, что в Коровницкой слободе, она сердцем почувствовала: дядя Анисим человек добрый, даже ночевать ее оставил, чтобы побыть с недужным Первушкой.

Только, помолившись, сели за стол, как в покои вошел земский ярыжка в долгополом сукмане с медной бляхой на груди.

— Обыскались тебя, Анисим. Бегали в слободу, а Пелагея твоя на Рождественку спровадила.

— Что за спех?

— Кузьма Минин в Земскую избу кличет.

— Сам Минин? — недоверчиво пожал покатыми плечами Анисим.

— Вот те крест!

От ярыжки попахивало вином, и перекрестился он так небрежно, будто муху с лица согнал, что покоробило набожного Анисима.

— Да ты хоть ведаешь, что означает крестное знамение?

— Да кто ж не ведает, Анисим? Богом поклясться.

— И только-то? Вот ты смыкаешь три перста вместе, а безымянный и мизинец пригибаешь к ладони. Что сие означает?

— Так… так Богу помолиться. Все так персты складывают. Попами указано. А чо?

— Невежда ты, ярыжка, — осуждающе покачал головой Анисим. — Соединение трех перстов означает нашу веру в святую Троицу: Бога Отца, Бога Сына и Бога Духа Святого. Два же пригнутых перста к ладони — нашу веру в Сына Божия Иисуса Христа, кой имеет два естества, ибо он есть Бог, и он есть человек, ради нашего спасения сошедший с небес на землю. При этом надо ведать, что на чело крестное знамение налагается для того, дабы освятить ум и мысли наши, на грудь — дабы освятить сердце и чувства, на плечи — дабы освятить телесные силы и призвать благословение на дела рук наших.