Говорят «особо опасные» - [23]

Вину я не признал. Все было стандартно, все повторялось, все до скуки, как и в предыдущий раз — восемнадцать лет назад… И люди, с которыми я встретился, были те же, старые знакомые, с кем сидел раньше. Мы пересекались еще в Мордовии.

Вопрос: Какова была тактика вашего поведения в тюрьме или лагере? Имели ли конфликты с администрацией, допускали уступки?

Ответ: Старался избегать конфликтов с администрацией. «Прессовали» не больше, чем других. Скажу: у некоторых положение было значительно хуже. О тактике поведения. Есть линия, когда человек каждым шагом утверждает свое кредо, открыто демонстрирует свои убеждения. Так было у меня в первый раз.

В 1982 году я специально не уходил от конфликтов с администрацией, но и не провоцировал их, не напрашивался. Наверное, повлияли годы — возраст. Раньше-то мы все были молодые. Любили «качать права». А теперь и здоровье было не то, да и срок большой. Десять лет плюс пять лет ссылки — дело нешуточное. А выжить нужно, еще хотелось писать книги.

Руководствовался принципом не нарушать нравственных правил, не идти на компромиссы. Меня, правда, и не пытались вербовать, даже намеков не было. В моей повести «Правила игры» заключенный выбивает чекисту челюсть за подобное предложение. Повесть эту хорошо знали чекисты, посадившие меня…

Думал только об одном: «Суметь выжить, успеть еще что-то написать». Невозможность писать была непереносимой. Ведь сам не заметил, как писать-то начал. Но подчеркиваю: решил выжить, не нарушая «правил игры».

Вопрос: Расскажите об условиях содержания в заключении, что было самым трудным?

Ответ: Самым трудным для меня была невозможность писать.

Условия жизни определялись правилами «особого режима» — камерное содержание. Поскольку повара были свои, сами заключенные, то на питание не очень жаловались. Люди работали на себя, поэтому старались. Следует отметить, что питание было несоизмеримо лучше, чем даже в следственном изоляторе КГБ в Лефортове. Сравнивать с бытовыми зонами просто не приходится. Даже увеличился «ларек» (право пользования скудной продуктовой лавкой на территории лагеря).

В других лагерях жалуются на холод, сравнивая температурные условия с пытками. У нас были не только свои повара, но и свои кочегары — они старались на совесть. По правилам мы имели право на переписку, одно письмо в месяц. Свиданий с близкими Часто лишали. У меня нарушений не было, и ко мне администрация особенно не придиралась.

Морально в заключении было привычно. Вокруг — достойные, интеллигентные люди. Интересного общения хватало. Это была некоторая компенсация за лишения. Никаких серьезных конфликтов со своими товарищами по заключению не имел. Я прибыл в лагерь в очень тяжелом физическом состоянии. Сказались длительная пересылка, изнурительное следствие. Когда я оказался, наконец, в камере, ко мне все прекрасно отнеслись, я почувствовал отзывчивость и теплоту замечательных людей. А я ведь был единственный русский среди них и они знали, какие обвинения — в национализме, чуть ли не в фашизме — мне предъявляли.

Вопрос: Расскажите об обстоятельствах освобождения, было ли оно для вас неожиданным? Какую подписку вы дали при освобождении, была эта подписка тактическим шагом или отражала ваши сегодняшние убеждения?

Ответ: Неожиданным для меня было не только освобождение, но и все начавшиеся в стране события. Как и для большинства из нас. Предположения, конечно, были. Мы ведь получали всю прессу, газеты, журналы, слушали радио, смотрели телевизор. Но дальше предположений дело не шло.

Перед освобождением меня перевезли в Лефортово, где продержали четыре месяца. Мне сообщили, что есть намерение меня освободить, и предложили высказать свои соображения по поводу происходящих в стране событий и дать критическую оценку своей предыдущей деятельности. От последнего я отказался, и мое заявление в итоге состояло из трех фраз и не противоречило моим действительным убеждениям; я написал: «События в стране принимаю, дальнейшее свое заключение считаю бессмысленным, прошу рассмотреть вопрос об освобождении». Мне объяснили, что дело, однако, сложное: все-таки статья 70, часть вторая, т. е. преступник-рецидивист, вдвойне особо опасный. Неопределенность длилась четыре месяца. Я ждал; ждал и возвращения назад в зону.

После третьего месяца даже сам попросил вернуть меня в лагерь. И только тогда чекисты сказали мне, что принято положительное решение об освобождении. Показали даже поздравительную телеграмму от американских писателей. Со мной работал чекист Губинский, тот же следователь, который меня и сажал.

На тактические шаги я никогда в жизни не шел. Действительно считаю: нынешнее событие в стране — это уже кое-что. Что будет дальше — не знаю. Мы и на это не надеялись. Сейчас есть возможность каждому себя проявить. Что это? Саморегуляция системы, революционные изменения? Посмотрим.

Придя из тюрьмы домой, я заметил одно изменение. Из окна моей комнаты видно дерево — оно за эти годы выросло на три метра. Пока что я счастлив, счастлив, что могу снова писать. Я уже не верил, что такое случится.

В государстве Брежнева на воле мне делать было нечего. Но я не политик. И если случится возврат к прошлому, то расплачусь и за теперешние иллюзии. Платить в жизни нужно за все. Я допускаю, что нынешние изменения выражают органическую потребность общества. И если принять на веру слова Горбачева о «предкризисном состоянии», то, быть может, требовать всего сразу, в один день, и нецелесообразно. Сейчас все предъявили массу требований. Возникло множество разнонаправленных групп, кооперативных объединений. Но стоит ли сразу хотеть всего? Ведь для меня, например, от Брежнева до Горбачева прошли дни. Так стоит ли искушать судьбу? Мои интересы никогда не касались Запада, хотя образование получил в основном на европейском материале, на европейской литературе, истории. Волновали же прежде всего проблемы России: пьянство, коррупция, отвыкание народа от труда, ломка семейных, межчеловеческих отношений. В Сибири раньше не пили, сейчас же страшное творится. И причины вымирания от алкоголизма значительно глубже, чем широкая торговля водкой. Я глубоко заинтересован в решении проблем своего народа. Коррупция разъедает не только чиновников, но и народ. Коррупция стала естественной нормой отношений. Пока говорят, что семья плохая, она еще существует. Когда начинается свободная любовь — семья распадается. Будут преследовать верующих или нет, но они есть. Трудно представить, что государство признало за церковью право религиозной пропаганды. Государство-то атеистическое. Но вот когда нет Бога, тогда все дозволено, тогда — распад, по Достоевскому. И коррупция — признак распада, когда все можно…