Государи и кочевники - [2]

После колокольного боя где-то в глубине тюремного коридора начинала звякать жестяная посуда. Звяканье постепенно усиливалось, и купец соображал: это тачка с похлёбкой приближается к его камере. И тут гремел замок, дверь отворялась, и надзиратель подавал кусок хлеба и миску с мучнистой жижей.

— Постой-ка! Послушай, — кидался к надзирателю Герасимов. — Отчего меня никто не вызывает? Ты подскажи там…

Надзиратель затворял дверь, вешал замок, и тележка двигалась дальше по коридору.

Так проходили дни и недели. Был уже август, но никто ни разу не поинтересовался Герасимовым. Думки его витали вокруг родного подворья. Жаль, что папаша с Никитой и Мишкой в Нижнем всё лето торгуют — знать не знают о его злой участи. А Дуняша… Разве она посмеет пойти к губернатору? А может, и ходила, да без толку. Бог знает, в чём его вина! Одно ясно — попал за связи с туркменцами.

Со двора уже веяло осенней сыростью, и иногда слышался шорох дождя, когда по коридору прогремели подковы сапог, лязгнул замок и перед купцом предстал сам начальник тюрьмы.

— Собирайся, ваше степенство…

Герасимов поспешно натянул сапоги, застегнул воротник рубахи и зашагал по коридору к решётчатым воротцам, за которыми светился день. Тюремный начальник молча следовал за ним. Во дворе, окружённом высокими стенами и четырьмя вышками с часовыми, стоял небольшой каменный дом — служебное помещение. Герасимов поднялся по приступкам, вошёл в коридорчик, озираясь: куда идти дальше.

— Сюда, сюда, — подсказал начальник, открывая обшитую кожей дверь.

Герасимов, переступая порог, встретился глазами с губернским прокурором, господином надворным советником Нефедьевым. Тот сидел за столом и перелистывал бумаги, но, как только отворилась дверь, поднял глаза и заулыбался:

— Проходите, садитесь… Давно вас жду. Не холодно вам в одной рубахе? Всё-таки дождит на дворе. Нынче осень ранняя.

— Терпим, ваше высокоблагородие. Оно, конечно, прохладно, но где его взять, сюртучишко-то? За три месяца ни разу свидания с женой не дали и на допрос не вызвали. Не знаю даже, за какие такие грехи отсиживаю.

— Тяжкие грехи, Александр Тимофеевич! Губернское правление, посоветовавшись со мной, предписало отобрать у тебя рыбу и товары, а самого отдать под суд без всякого следствия и разбирательства! Вот такова, стало быть, ваша вина и ваш грех: дело, так сказать, государственной важности.

Обвиняют вас в том, что купили у туркменцев рыбные култуки, кои находятся между Чёрной речкой и Белым бугром, и разбойников сих обязали ловить рыбу и приготовлять рыбий клей. Была такая сделка?

— Была-с, не отрицаю, — оживился Герасимов. — У меня на это контракты есть, — талагами называются по-ихнему.

Прокурор перевернул несколько листков и остановил взгляд на документе, исписанном красными чернилами. К нему были приложены две печати и вместо росписей значились отпечатки пальцев.

— Вот один из ваших контрактов, или талага, как вы изволили выразиться, — сказал Нефедьев. — Контракты изъяли из ваших папок при обыске на корабле, они незаконны.

— Почему-с, смею спросить?

— А потому-с… — Прокурор усмехнулся и посмотрел на купца как на беспомощную букашку, которую он может раздавить, если пожелает. — Во-первых, кто вам дал разрешение на какие-либо контракты с туркменцами? Во-вторых, туркменцы — подданные шаха, и он, узнав о ваших контрактах, сильно возмутился. Государю нашему пожаловался. А его императорское величество мошенников не терпит.

— Ваше высокоблагородие! Спаситель вы мой, — просительно залепетал купец и опустился на колени. — Не дайте свершиться наказанию. Кто же их знал, этих туркменцев, что они шахские! По неразумению я. Отведи беду — озолочу!

— Ну ладно, ладно. Встань с полу-то. Помолчи. Подумать надо. И не только обо мне. О нём в первую очередь!

Герасимов понял, что речь идёт о генерал-губернаторе, и согласно закивал головой. Нефедьев же отвернулся от купца и стал смотреть в окно. Долго смотрел. Руки за спиной держал, пальцами похрустывал. Потом резко повернулся, сел за стол и решительно объявил:

— Дело, стало быть, уладим так. На контрактах твоих напишем, что они недействительны. — Прокурор взял туркменскую талагу и написал на ней: «Считать недействительной». Затем потянулся и взял чистую четвертушку листа. — А на этой бумаженции, купец, ты напишешь, что больше не выйдешь торговать с туркменцами и откупать у них рыбные култуки не станешь! Эта подписка тебя и спасёт. Глупый, мол, и малограмотный, в политике не смыслю. Поладим, надеюсь?

— Поладим, ваше высокоблагородие! — совсем воспрял духом Герасимов.

— А теперь ступай домой. И никому ни слова — где был, что видел, о чём говорил. Ступай… Жабров! — крикнул он и, когда подскочил начальник тюрьмы, попросил: — Ты купцу одежонку подходящую подыщи. А то он в одной рубахе, а на улице мокро…

Прошло три месяца. Над Волгой разгуливали хлёсткие осенние ветры. Дули попеременно: то из Оренбуржья, то из калмыцких степей. Чёрные обложные тучи сеяли дождь. И когда он переставал, по утрам землю сковывали заморозки, предвещая раннюю гололедицу.

Государева экспедиция высадилась на астраханской пристани в слякотную непогодь. Несколько грузовых судов, прибывших из Казани, сиротливо кланялись носами скользкому дощатому помосту и грязножелтому продолговатому зданию вокзала. В промозглой сырости тускло светились купола кремлёвских колоколен. По деревянным тротуарам вдоль немощёных улиц, словно напуганные, торопливо шагали горожане. На площади у пристани стояло несколько возков.