Государево кабацкое дело. Очерки питейной политики и традиций в России - [42]

«Уложение о наказаниях уголовных и исправительных» 1845 г. признавало опьянение отягчающим обстоятельством при совершении преступления в его 112 статье:

«За преступление, учиненное в пьянстве, когда доказано, что виновный привел себя в сие состояние именно с намерением совершить сие преступление, определяется также высшая мера наказания за то преступление в законах положенного.

Когда же, напротив, доказано, что подсудимый не имел сего намерения, то мера его наказания назначается по другим сопровождающим преступление обстоятельствам».

Таким образом, обвинению предстояло доказывать, что «виновный привел себя в сие состояние именно с намерением совершить сие преступление», а это было весьма мудрено. Другие статьи того же кодекса, даже посвященные политическим преступлениям и «оскорблению величества» (в виде «дерзких оскорбительных слов» или уничтожения портретов), напротив, облегчали наказание, если виновный действовал «по неразумию, невежеству или пьянству».

Правда, одновременно — едва ли не впервые в отечественном законодательстве — осуждалось публичное появление в нетрезвом виде:

«Кто предаваясь пороку пьянства будет в публичных местах или многочисленных собраниях являться в безобразном, противном приличию или даже соблазнительном виде, или будет найден на улице или в другом общенародном месте пьяным до беспамятства, тот за сие подвергается

— аресту в первый раз на время от одного до трех дней;

— во второй на время от трех до семи дней;

— а в третий раз на время от трех недель до трех месяцев»^{214}.

Для чинов полиции в духе типичной для николаевской эпохи регламентации была разработана инструкция с перечнем степеней опьянения для составления протоколов: «бесчувственный, растерзанный и дикий, буйно пьяный, просто пьяный, веселый, почти трезвый, жаждущий опохмелиться…»^{215}

При такой юридической базе любители хмельного чувствовали себя вполне вольготно. Лишь самые крайние обстоятельства могли заставить власти прийти на помощь их жертвам и то постольку, поскольку российское законодательство и практика предусматривали прямое вмешательство властей в личную жизнь обывателей. Это признавал и автор любопытного документа из городского архива Костромы:

«Любезная супруга Александра! За чинимые мною вам бесчеловечные побои и оказываемые в сожитии несоответственные не только что супружеству, но даже и самому человечеству наглые и бесчинные мои поступки, по принесенной вами словесной просьбе господам градскому голове Сергею Петровичу и частному приставу… через команду сего последнего за таковые свои поступки и устранен я для безопасности и самой жизни вашей из дому вашего, каковое устранение почувствовал я сам не только что справедливым, но и необходимым, признаю себя совершенно пред вами виновным и не заслуживающим даже по самому брачному союзу не только что иметь с вами сожитие, но и наименование мужа.

Ныне же по двадцатидневному моим с вами разлучении, совершенно почувствовав всю гнусность моих прежних неистовств, оставя и само рукоприкладствовавшее меня к тому пьянство, изъявляю перед вами… совершенное извинение и раскаяние, и прошу принять меня в дом ваш с таковым уверением, что я не только что как прежде до сего какие-либо производить могу бесчинства и наглые поступки, а и еще того менее побои и тиранство, но напротив, буду себя вести соответственно обязанности супружеской, доставлять вам возможное пропитание и спокойствие. Остаюсь с сердечным расположением муж ваш Дмитрий Ш. 28 октября 1826 г.»^{216}

Оборотной стороной такого либерального подхода была массовая коррупция администрации, нередко находившейся на содержании у миллионеров-откупщиков и закрывавшей глаза на не менее массовые злоупотребления: продажу низкопробной «сивухи» по завышенным ценам, несмотря на то, что цены по условиям откупа назначались постоянными. Практиковались повсеместно обмер и обсчет покупателей (когда трехкопеечная чарка обходилась им в 5–6 копеек) и прямая фальсификация напитков, что было в итоге даже официально узаконено в виде разрешения откупщикам понижать установленную крепость вина.

«Водка на барский двор отпускалась в 40° и хорошо очищенная, которая называлась дворянская. По той же цене, 3–4 рубля за ведро, крестьянам отпускали в 15 и 20°, совершенно не очищенную, — сообщал современник об обычной практике кабацкой торговли середины прошлого века в Симбирской губернии, не скрывая при этом и прочих подвигов откупщиков и их стражи. — Усердие мелких исполнителей в пользу откупа простиралось до того, что они выливали квас на базарах у торговок, били корчаги, в которых крестьянки затирали брагу для свадеб, бросали и топтали в грязь хмель, набранный мужиками в лесах, и, наконец, запрещали даже растить солод для браги. Они требовали, чтобы никто не смел ставить брагу и квас ни для себя, ни для продажи на базарах и ярмарках: «Иди пить пиво и брагу в кабаке, а больше нигде не смей»!^{217}

Произвол и размах откупной торговли вызывали тревогу у наиболее дальновидных деятелей тогдашней администрации. Отвечавший за состояние казенной деревни министр государственных имуществ П. Д. Киселев указывал, что ревизия его хозяйства 1836 г. выявила