Государева крестница - [14]

— Вы правы, наверное. — Комтур[7] фон Беверн задумчиво покивал. — Я, к сожалению, не обладаю ни тем, ни другим... Никогда не понимал ничего в музыке и ещё меньше понимаю в дипломатии...

— Господин барон мог отказаться от этой миссии, — заметил юрист.

— Да, конечно... и не думаю, чтобы гроссмейстер так уж настаивал бы на моей кандидатуре. У ордена достаточно служителей, более привычных к такому роду поручениям. Но, видите ли, нас с беднягой Фюрстенбергом связывает давняя дружба... Я не простил бы себе, если бы не воспользовался возможностью хотя бы попытаться содействовать его освобождению. Хотя, с другой стороны... мне уже в пути пришло в голову, что вместо меня могли послать более искусного дипломата. Не исключено, что в конечном счёте я окажу Вильгельму медвежью услугу.

— Пусть это соображение не беспокоит господина барона. Не в обиду вам будь сказано, успех той или иной миссии не всегда зависит от личности того, кому номинально она поручена. Во главе посольства нередко ставят человека, выбранного не по его способностям и навыку дипломата, но единственно по знатности, по благородству происхождения, по близости ко двору — этим как бы воздаётся почёт государю той земли, куда направляется посольство. Московиты особенно мнительны и щепетильны в этих вопросах. К примеру, их нобили — бояре — почитают величайшим для себя оскорблением, если низший по древности рода сядет в совете ближе к царю, нежели он...

— Я слышал об этом. Не знаю только, можно ли бояр считать нобилями... в нашем понимании. Люди, подолгу здесь жившие, говорили мне, что у московитов просто нет нобилей как сословия, поскольку князь так же бесправен перед царём, как и последний мужик.

— Да, русские заимствовали эту систему от монголов. Князь, если пишет царю, обязан подписаться «твой раб такой-то», причём имя всегда приводится в уничижительном диминутиве: «Петрушка» вместо «Пётр», «Афонька» вместо «Афанасий»... По-видимому, каждый московит находит какое-то извращённое удовольствие в подчёркивании своего рабского состояния.

— Странный народ...

— Странный, — согласился юрист. — Но с ними можно вести дела. Касательно перспектив успеха вашей миссии, я хотел сказать, что вообще успех любых переговоров обычно определяется иными факторами. Здесь происходит двойное делегирование полномочий: оба государя доверяют решить вопрос — один своему послу, другой своему канцлеру, те же в свою очередь поручают основную работу своим юристам, референдариям и так далее. Поэтому пусть господина барона не тревожит мысль о недостатке опыта.

— Я понимаю: у вас он есть.

Доктор Лурцинг скромно прикрыл глаза.

— И что он вам подсказывает? — продолжал фон Беверн. — Вы думаете, Иоанн освободит магистра?

— Я бы не возлагал на это больших надежд. Дьяк, с которым мне удалось побеседовать после вручения верительной грамоты и посланий, говорит, что его царское величество крайне раздосадован тем, что кайзер[8] передаёт своё послание через служителей ордена, а не направил своего посла. Это, господин барон, как раз о том, насколько здесь щепетильны в таких вопросах.

— Мелочно щепетильны, — буркнул посол.

— Согласен, но... — Лурцинг сожалеюще развёл руками. — Русские говорят: в чужой монастырь не приходи со своим уставом. Впрочем, всё ещё может повернуться по-другому. Иоанн непредсказуем — магистра он держит в почётном плену, мало чем утесняя, ландмаршала же, приняв сразу по пленении милостиво, затем велел обезглавить...

— Я думаю, несчастный Филипп сам навлёк на себя царский гнев, — помолчав, сказал посол. — Он был истинный рыцарь, человек редкого в наше время прямодушия. Возможно, во время аудиенции что-нибудь им сказанное задело Иоанна, и этого было достаточно, чтобы благородного пленника казнили без суда, как проворовавшегося кнехта.

— Вполне возможно. Поэтому я и говорю — никогда не знаешь, чего ждать от этого властелина. Он, несомненно, тонкий политик... хотя и в своём варварском духе. Скорее всего условием освобождения магистра он поставит участие нашего ордена в войне против короля Зигмунда.

— «Нашего ордена»... — Комтур фон Беверн горько усмехнулся и, тяжело поднявшись из кресла, прошёлся по палате. — Нашего ордена, Иоахим, не существует уже три года, и мы, ливонское рыцарство, теперь непонятно что... некий придаток ордена Тевтонского, тоже доживающего в Пруссии свой век. Три с половиной столетия, триста пятьдесят лет славы и побед во имя Господа, ради утверждения христианства в диком языческом краю, — и где это всё? Последний магистр великого братства меченосцев стал смехотворным герцогом Курляндским, вассалом польского короля... поистине так проходит слава мира сего, всё становится прахом. И я скажу вам со всей откровенностью, мой дорогой доктор Лурцинг, что теперь меня в конечном счёте не так уж волнует вопрос, вернётся ли из московского плена Вильгельм фон Фюрстенберг или окончит свои дни на чужбине... не видя воочию всего того, что творится на развалинах некогда могучего орденского государства. Говорят, Иоанн пожаловал ему небольшое владение...

— Да, в Любиме — меж Ярославлем и Вологдой, полтораста вёрст от Москвы