Господи, подари нам завтра! - [18]

Назад Бер её не звал и вообще старался обминуть десятой дорогой.

Дочки жалели, приглашали к себе, но она твердо стояла на своем:

– Мне и так хорошо. Не хочу путаться в вашей жизни.

– Мама, не позорь меня, – взрывалась Тойба, теряя терпение, – как мне объяснить Тимошке, почему ты ушла из дома.

– Не знаю, – равнодушно пожимала плечами Рут, – придумай что-нибудь.

– Может, вернёшься? – уговаривала Мирка, – Геля взяла мальчика к себе.

– Ваш отец умер для меня. – Рут сумрачно смотрела на них. – Идите. Я должна работать.

«Откуда это во мне? Неужели я стала такой же жестоковыйной как все Ямпольские?» – ужасалась себе Рут. Работа стала для неё единственной ниточкой, связывающей с миром. Её домом теперь был базар – с его рядами зелени, пахнущими огородом и утренней свежестью укропа, с молочным корпусом, источающим дух сытости и довольства. Её семьёй стали снующие люди, торгующие разной мелочью старухи – такие же одинокие и бесприютные, как она сама.

Они приходили сюда в любую погоду, цепляясь за это бытие морщинистыми высохшими руками, в которых держали ветхие, отжившие свой век вещи.

В один из осенних слякотных дней Рут сидела, нахохлившись, закутанная в клетчатую шаль. Сеял мелкий дождик и отсыревшая фуфайка камнем давила на плечи. Уже смеркалось, когда к ней подошел человек в потрёпанной румынской шинели. Рут по привычке скользнула взглядом по ногам – точнее, по единственной ноге: калоша, подвязанная верёвкой к онуче, деревяшка и костыль.

– Может, завтра? Сегодня уже темно, – Рут вскинула глаза, – перед ней стоял седой мужчина. Ей почудилось – старик, – или тебе срочно?

– Мамочка! – услышала Рут.

И, прежде чем успела осознать, из горла её вырвалось хриплое:

– Сынок! Мальчик мой!

В тот вечер она вернулась в свой дом, ведя Нюмчика за руку, точно ребёнка. Бер, увидев их, побледнел, отпрянул от двери.

– Вот и я, папа, – глухо сказал Нюмчик и грузно сел на свою кушетку.

Бер подошел к нему, Нюмчик попытался встать.

– Сиди, – Бер прижал к груди голову сына. – Ему почудилось, время повернуло вспять. И его сын Нюмчик – не солдат, вернувшийся с войны, а мальчишка-подросток, прибежавший с улицы.

А Рут замерла, сцепив руки – ей казалось, что всё это сон. «Что стоишь? Ему помыться нужно. Грей воду!», – услышала она, словно издалека голос Бера и бросилась разжигать плиту, таскать со двора воду, готовить ужин. А на уме было одно: «Геля!» Наконец, Рут решилась и, улучив минуту, подозвала Бера:

– Беги к ней, – сказала шепотом, – живая или мертвая, чтоб была здесь вместе с мальчиком и всеми своими бебехами.

С этого дня в её душе поселилась птица радости. Она будила её среди ночи своим щебетом. И Рут, затаив дыхание, прислушивалась к тихому посапыванию за ширмой, где обосновалась семья Нюмчика. «Готыню, – возносила она молитву благодарности, – неужели для того Ты водишь нас по бескрайней пустыне горя, чтобы мы знали цену счастью?» – и смотрела бессонными глазами в тёмную ночь.

Ей казалось, что её жизнь теперь лишь только начинается. Она не чувствовала ни груза прожитых лет, ни горечи прошлых обид. « Всё теперь будет хорошо, – шептала Рут как заклинание, – больше я не буду тебе надоедать, Готыню, своими просьбами. Главное, Ты мне вернул его живым».

Через неделю Нюмчик, надев сапог Бера и, начистив его до зеркального блеска, пошел устраиваться на работу. Он не вернулся домой ни вечером, ни утром следующего дня. Рут нашла его через трое суток около пивной. Нюмчик валялся в грязи. Увидев её, заплакал пьяными слезами:

– Они сказали мне: «Вы поменяли фамилию, но вы – еврей, а евреев в лагерях расстреливали в первую очередь. Как вам удалось уцелеть? И где потеряли ногу? Говорите, в партизанском отряде на территории Словакии? Но у вас нет свидетелей».

Рут привела его домой. Помыла и уложила спать. Через неделю он снова пошел устраиваться на работу и снова пропал. Это продолжалось год. Наум ходил из кабинета в кабинет, стучал протезом, доказывая своё право быть учителем.

– Ты кончишь тюрьмой, – однажды сумрачно процедил Бер, – эта власть считает себя самой справедливой на свете. Она не прощает, когда ей под нос тычут её дерьмо.

И снова Рут тревожила Б-га своими мольбами: «Готыню! Неужели моему сыну суждено умереть как последнему пьянице под забором». Она даже решилась без ведома Тойбы поговорить с Тимошкой. Но тот смутился и начал отнекиваться:

– Мама, не просите. Я не помощник вам в этом тёмном деле.

– Оставь его! – кричал Бер, каждый раз, когда она приволакивала сына домой.

– Сколько ты будешь с ним носиться? Хватит! – пламенела от гнева Тойба, с детства не прощавшая брату родительской любви.

А Нюмчик продолжал искать справедливости, снова и снова обивая пороги, снова и снова выслушивая: «Мы не можем допустить вас к детям!» Потеряв всякую надежду, запил и переселился в развалюху на окраине, прибившись к своему бывшему однополчанину, ослепшему после контузии. Опять, как в прежние времена, Рут спешила к нему, неся через весь город полную кошелку домашней стряпни. Робко постучавшись, открывала скрипучую щелястую дверь хибары, её обдавало смрадным спертым воздухом. При виде матери Нюмчик свирепел, гнал её домой. А Геля так ни разу к нему не наведалась, а вскоре снова ушла на квартиру. И до Рут дошли слухи, что с кем-то сошлась.