Господи, подари нам завтра! - [16]

Однажды, приближаясь к дому, услышала шум. Из открытых окон доносились голоса Тойбы и Мирки. Обе сразу умолкли при ее появлении. Рут подумала, что свершилось самое ужасное. Страх сковал её тело, она замерла на пороге, прислонясь к косяку двери. И тут, словно вырвавшись из плена, мимо сестры поспешно проскользнула Геля. Рут горько засмеялась. Потом выглянула в окно. Геля топталась у крыльца – видно, дожидалась Бера, который с утра уехал в райцентр за дратвой.

– Мама, – закричала Тойба, – я больше этого не потерплю.

– Тимошка сделал из тебя просто праведницу , – насмешливо проронила Рут.

Она собрала Гелины вещи. Взяв узел подмышку, она подошла к мальчику, минуту – другую подумала, потом погладила его по голове и решительно шагнула в сени. Открыв дверь, подала сестре через порог её вещи: «Уходи!» Геля хотела что-то сказать, но Рут перебила её:

– Только никогда больше не клянись мамой! Я получила письмо от Колкеров, они пишут, что мама погибла, она вынула из кармана мятый конверт, положила его на узел и вошла в дом, захлопнув за собой дверь.

Беру ничего не сказала. И он, вернувшись, даже не обмолвился о Геле. Точно её никогда и не было в этом доме. А Эля остался в семье.

С каждым днём в нем проступало всё большее сходство с Бером.

Иногда, глядя на мальчика, Рут делала свои нехитрые женские подсчеты. Каждый раз получалось то так, то эдак – и нетерпимым огнем жгли слова Бера: «Ибо посеявший ждёт всходов». Но она не позволяла ревности сжечь свою душу до тла: «Разве дитя повинно в грехах своих родителей?» Ребенок часами сидел подле верстака, играя сбитыми истончившимися подковками, деревянными шпильками и обрывками дратвы. То и дело окликал Бера: «Папа». И Бер – гневливый, суровый и молчаливый Бер – был нежен и терпелив с ним, словно женщина.

Он купил на базаре простенькую дудочку. Мальчик тотчас пристрастился к ней. Вскоре Бер привез из райцентра губную гармошку.

– Сколько ж ты заплатил за неё? – ахнула Рут.

– Пусть учится, – скупо проронил Бер.

Теперь в доме с утра до вечера пиликала гармоника. Иногда Бер подпевал густым низким басом. И столько было лада, согласия в этом пении, что сердце Рут смягчалось, словно оттаивало. Она не встревала в их дружбу. Единственное, что позволяла себе, это изредка поправлять мальчика:

– Это не папа, это твой дедушка.

Бер, казалось, не слышал. Однажды, не вытерпев, она сказала ему:

– Мальчик должен знать, кто его отец.

– Рут посмотрела на сомкнутые губы мужа, и дикая мысль обожгла её:

– Может, ты надеешься, что Нюмчик не вернётся?! Кличешь на него беду? Нахохлившись и пригнув голову, она двинулась на мужа.

Но на полпути остановилась и, блестя потемневшими от гнева глазами, грозно сказала, – смотри, Бер, если мой сын не вернётся, я прокляну тебя!

И не было ночи, чтобы не молила Бога простить её детей – Симку и Нюмчика, от которых не было никаких вестей: «Готыню! – беззвучно шептала она, когда семья, наконец, засыпала, – прости их.

Я понимаю, мои сын и дочь согрешили, отойдя от Тебя. Но от этого они не перестали быть евреями. Они просто плохие евреи, – убеждала Рут Б-га, – Ты ведь и сам видишь, Господи, как много среди нас заблудших. Но я знаю моих детей. Рано или поздно они вернутся к Тебе. Ты увидишь. Может, к тому времени меня уже не будет на свете. Но они придут к тебе. Пусть их грехи падут на мою голову.

Зачти всё плохое мне!» У неё были свои сложные счёты с Б-гом.

А утро приносило с собой заботу о хлебе насущном, тем более что Бер снова замкнулся и ушёл в себя. Теперь он часто сидел, сложа руки, глядя невидящим взором через окно на улицу, застроенную бревенчатыми избами. Вскоре Рут почувствовала – в дом тихо скребётся голод. И тогда, не спрашивая мужа, взяла с его верстака пузырёк клея, рашпиль, куски резины и пошла к почте. Теперь она целыми днями сидела на ступеньках крыльца, расстелив перед собой газету, на которой раскладывала свой нехитрый инструмент. Её никто не гнал. И скоро народ потянулся к ней со своими рваными, стоптанными калошами. За работу расплачивались кто чем мог – ломтем хлеба, кружкой молока, парой – тройкой картофелин. Бер, казалось, ничего не замечал. Однажды, прошел мимо, точно чужой, упрямо глядя себе под ноги.

5.

После войны они вернулись в родной город. Рут первым делом оббежала всех соседей и знакомых, в надежде, что они что-то знают о Нюмчике и Симе. Но люди лишь сочувственно отводили глаза. И Рут почувствовала, что родник надежды почти иссяк в её душе. Под вечер садилась на скамеечку около дома, жадно вглядываясь в лица, проходящих мимо людей.

Однажды возле неё остановился мужчина в домотканой свитке и бараньей папахе. Молча протянул руку за подаянием.

– Откуда ты? – почти машинально спросила Рут.

Она теперь всем задавала этот вопрос, а сердце начало глухо частить в приступе слепой материнской надежды.

– Из Молдавии. Крестьянин, – чуть помедлив, ответил нищий.

И хоть Рут не поверила ему, рука мужчины была гладкая, без мозолей – рука, не знавшая ни мотыги, ни лопаты, но все же вынесла кусок мамалыги и кружку воды. Он пил не спеша, искоса поглядывая на неё. Потом плеснул остаток воды на ладонь, обмыл лицо и глухо спросил: