Господа Помпалинские. Хам - [3]

Но клубок еще не до конца размотан. А откуда же взялся этот ловкий рыбак? Он был сыном сплавщика, — гласит молва. А что такое сплавщик, хорошо знает каждый, кто жил на больших реках.

Итак, отцом рыбака, гласит молва, был сплавщик, который из года в год плавал на барке с зерном вниз по Неману то в Кенигсберг, то в другие торговые приморские города. Вот почему в гербе Помпалинских изображен челн в бледно-голубом поле, означающем речные волны. Но почему «челн», а не барка или дощаник? Да потому, что барка и дощаник — слова местные, непонятные людям цивилизованным, а «челн» известен всем. Вот как плебеями толкуется происхождение герба.

У родового прозвания — своя история. Оно появилось сравнительно недавно, когда в уезде, где расположено имение Помпалинских, вспыхнула эпидемия довольно малоизученной болезни, именуемой в психиатрии манией величия. Болезнь быстро поразила многих. Все хоть сколько-нибудь уважающие себя помещики Н-ского уезда захотели во что бы то ни стало обзавестись родовым дворянским прозванием. Шляхтичи лихорадочно рылись в семейных архивах; началась форменная осада тех учреждений, где хранились родословные книги. В поте лица раскапывался давно истлевший, полузабытый прах, и на свет божий вытаскивались, а то и заново сочинялись мало-мальски правдоподобные прозвища и приставки, которые тут же присоединялись к фамилиям.

И надо признаться: труд этот не пропал даром. Множество имен возродилось из пыли архивов и засияло прежним или новым, но, во всяком случае, ослепительным блеском.

Так, известные в уезде носители многих национальных добродетелей — братья Тутунфовичи— моты, пьяницы и бездельники, безо всякого стеснения и удержу предававшиеся разврату, стали величать себя Тынф[1]-Тутунфовичи. Злые языки не преминули заметить по этому поводу, что прозкище-то подороже самих владельцев, которые гроша ломаного не стоят. На визитной карточке пана Кобылковского отныне красовалось «Коры-то-Кобылковский», Туфелькин стал представляться в аристократических салонах как «Жемчужина-Туфель-кин»; Ворылло превратился в Ястреба-Ворылло; Книксен — в Занозу-Книксен и так далее.

Словом, родовые прозвища сделались модой, пределом мечтаний, знаком отличия, без которого сколько-нибудь уважающий себя человек не решался переступить порог гостиной. Только они могли оградить дворянскую честь от наводнения плебейских вкусов и претензий, грозивших затопить все. В этих усердных стараниях выделиться не было бы ничего предосудительного, если бы они не совпали с великой реформой, всколыхнувшей все общество. Стоит ли, право, унывать и опускать руки оттого, что счастье изменило и уплыл достаток? Напротив, тем решительней надо засучив рукава браться за дело, чтобы вернуть былое величие и богатство. Плачущий — плачет, голодный — голодает, а кто вышел сухим из воды — украшает себя родовым прозванием к вящей славе своей и отечества: пусть мир видит, что польская шляхта не только не сгинула, но еще и печется о своем величии!

Из этого нетрудно заключить, что дарвиновский закон приспособления к среде не распространяется на определенную породу людей. Они везде остаются сами собой — ив счастье, и в несчастье, и до, и после бури.

И разве могли Помпалинские отстать, когда вокруг свершались столь благородные и великие дела? Впрочем, графы Август и Святослав, как люди пожилые и достигшие предела своих желаний, остались равнодушными к свирепствовавшей в уезде эпидемии. Соперничать с какими-то Тутунфовичами или Книксенами они считали ниже своего достоинства. Но о чести семьи позаботился граф Мстислав, сын графини Виктории (урожденной княгини Икс) и покойного графа Ярослава. Ради такого дела юный граф не поленился съездить в Литву и не успокоился, пока не нашел в семейном архиве нужных бумаг, где черным по белому было написано, что два его дальних предка были женаты на знатных испанках, дочерях владетельных грандов. (Об этом он знал уже раньше из рассказов, слышанных в детстве, да и портреты своих прабабок видел в столовой у дяди Святослава.) А перед именами испанских грандов, как известно, всегда стоит частичка «Дон». Две испанки, значит, два «дон». Сложенные вместе, они составляли благозвучное «Дон-Дон», которое выгодно отличалось от разных «Жемчужин», «Корыт» и прочих пошлых отечественных прозвищ, Оно напоминало звон гитары, вызывая в воображении целую экзотическую картину; бархатный плащ, закинутый за плечо, на манер графа Альмавивы, шляпа со страусовыми перьями и так далее, и тому подобное.

Говорят, что это аристократическое прозвание — выдумка графа Мстислава, — став известным в уезде, пробудило дух благородного соревнования, в котором одержали верх два шляхтича, одаренные самой богатой фантазией: один стал писаться на французский манер с двойным «Де-Де», другой — на немецкий «Фон-Фон».

Но подражание, сколь талантливо оно ни было, не прижилось на родной почве. Испанское «Дон-Дон» встретило восторженное одобрение, а французское «Де-Де» и немецкое «Фон-Фон» были осмеяны и вскоре бесследно исчезли с визитных карточек и писем, словно их никогда не бывало.

Это лишний раз подтверждает справедливость пословицы: «Что позволено Юпитеру, то не позволено быку». Иными словами, за что богатого хвалят и уважают, за то захудалого бедняка шляхтича высмеют и обольют презрением.