Горячий осколок - [3]

Возвращаясь, заставил себя не смотреть на воронки, не думать о немецком артналёте. Потом спокойнее и увереннее проезжал «гнилой угол», поглощённый дорогой, выбирая колею помельче.

Обстрел прихватил на четвёртом рейсе.

Перед глазами сверкнуло пламя, и из него полезли черно-серые клубы дыма. Ещё не долетел прерывистый грохот, как что-то быстрое суетливо вжикнуло у самого уха и клюнуло заднюю стенку кабины.

Рывком нажав на педаль, Якушин погнал машину дальше, но вскоре обернулся: что же там, за спиной?

В обшивке кабины, над сиденьем, как пиявка, торчал осколок снаряда. Алексей ухватил торчащую ребристую головку и отдёрнул пальцы: осколок был горячим.

Проехав ещё метров двести, снова обернулся и с усилием выдернул зазубренную полоску стали величиной с мизинец. В стенке кабины, в нескольких сантиметрах от виска Алексея, образовалась пробоина.

Сидел бы чуть левее — и крышка!

Зажав в ладони осколок, Якушин продолжал вести машину.

За крутым бугром, укрывшись от обстрела, стоял карнауховский «ЗИС». Каллистрат вышел из него и с улыбкой глядел на Якушина.

— Выскочил, стало быть, вот и ладно. А то я переживал: с тобой рядом бабахнуло. Как там, думаю, мой Алёша-москвич? Не поцарапало?

— Н-нет, — бодрясь, ответил Якушин. — Вон, погляди, куда стукнуло…

— Да, стекло пробило. Жалость-то какая, взводный подосадует: добывать ему придётся.

— Да ты взгляни — осколок попал.

Карнаухов забрался в кабину, ощупал пробоину, взял осколок, взвесил на ладони.

— А ведь твой был, Алёша… Испугался?

— Нет… То есть не сразу…

— То-то и оно. Не успел. А сейчас белей мела. Так и полагается, страх после хватает. Значит, с боевым крещением тебя, Семеныч, с удачей. А осколок спрячь-. Пригодится. Для памяти. Домой вернёшься, матери, а то и невесте покажешь.

* * *

Поздним вечером, когда поездки за горючим кончились и шофёры готовились к ночлегу, снова вспомнили об осколке.

В широкой, с пологими берегами балке, куда водители отогнали машины, росли старые дубы, ясени и клёны. Слежавшиеся прелые листья мягко подавались под колёсами. Всё было сырым — и кривые стволы, и оголённые ветви, и недавно оттаявшая земля. Влажный туман накрывал рощу. Пронизанный желудёвым запахом, воздух был тревожный, весенний.

Не спалось. Присев на подножки машин, дожёвывая сухой паёк, беседовали. Карнаухов рассказал про якушинский осколок.

— У самой головы просвистел, метку в кабине оставил…

— Покажи, — попросил Сляднев.

— Пожалуйста, — польщённый вниманием, Алексей всё-таки ожидал насмешки. Ведь он-то вояка без году неделя, а люди едва не всю войну прошли. Он разве что в Москве на крышу лазил зажигалки тушить, да так ни одной и не досталось, а шофёры тысячи вёрст по фронтам исколесили.

Но Сляднев и не думал смеяться. Он, как я Карнаухов, ощупал осколок, потом задумчиво сказал:

— Ничего, дурак. Весит. На тебя бы, Алёша, хватило… А мой первый снаряд разорвался двадцать второго июня, ровно в четыре часа, как в песне поётся. У самой нашей казармы грохнул, осколки — в открытое окно… Вскочили, слышим команду: «В ружьё!» Кто поднялся, а кому и не пришлось. Живые в атаку пошли, автопарк от немцев отбивать…

— А у меня все не так получилось, — проговорил Карнаухов. — Везли нас на фронт в эшелоне, и машины с нами. Я на платформе, со своим «ЗИСом». Быстро везли. Смоленск проехали, глядим — летят. Я и сосчитать не успел… Только вижу — ударили по паровозу, запарил он и стал. Немец спустился и вдоль эшелона чешет из пулемётов… А я мечусь вокруг «ЗИСа» и поделать ничего не могу. И страх обуял, в пору на землю прыгать, пластом ложиться, и машину жалко, ну как её одну оставлю, ведь сожгет… Так и прокрутился на платформе возле своего «Захара».

— И что же?

— Обошлось. Мой «Захар» заговорённый. Глядишь, ещё в Берлин на нём въеду.

— А тебя, Курочкин, где война застала? — спросил уже не боявшийся насмешек Алексей.

— Где застала, там тебя не было. Думаешь, я всегда на грузовичке баранку крутил да горючку возил? Были дела поважнее!

— Чего уж такое особенное? — насмешливо спросил Сляднев.

— То, что на легковой, на «ЗИС-101», ездил и большого начальника возил, весьма ответственные задания выполнял. Это ты можешь понять?

— Где уж мне, — обиделся Сляднев.

— Не хвались, Курочкин, — сказал Каллистрат. — Вон лейтенант раньше нас на фронт попал и то помалкивает.

— Выходит, раньше меня? — удивился Сляднев.

— Он на финской побывал.

— Это правда, товарищ лейтенант? — заинтересовался Якушин.

— Было дело, — усмехнулся Бутузов.

— Расскажите, как под первый обстрел попали.

— Да так… За первыми осколками сам поехал.

— Как это — «сам»?

— Дело было в сороковом. Я служил срочную механиком-водителем на танке «Т-26». Лёгкая машина, да и броня слабовата, не чета «тридцатьчетверке». Хотя тогда казалась грозной.

Так вот. Попал я на фронт. Батальон стоял в лесу. Еловый лес, тёмный. Холодновато, а точнее — минус сорок. Жили в землянках. Ранним утром поднимает меня лейтенант. «Готовь, — говорит, — машину, через час в разведку идти. Только разведка особенная — один наш танк пойдёт к финской обороне. Задача: вызвать огонь на себя». Я знал, что у белофиннов были орудия, пулемёты, «кукушки» — снайперы, укрытые на деревьях. Вот их систему огня нам и предстояло вскрыть. Короче, разведка боем.