Горячие сердца - [20]

Какой учлет может все это пересказать, вылезая из кабины после первых полетов!

Не мог этого сделать и Николай.

Он вовсе не был чудо-учеником, с первого раза овладевшим самолетом.

Тяжелый договор

Однако все реже и реже Николаю бывало стыдно за свою забывчивость, за жесткую хватку, за резкие движения рулями.

И вот, наконец, он услышал от инструктора слова, ради которых пришел сюда. Каждый учлет мечтал о них, как о высшей награде. За этими словами каждому чудилссь право на полную власть над необъятным воздушным океаном.

— Завтра — в самостоятельный полет!

Николай услышал эти слова раньше других учлетов. Его товарищи еще совершали элементарные ошибки в полетах с инструктором.

В тот вечер он писал отцу:

«...Теперь я знаю: буду летчиком».

Пилотаж дался Николаю легко.

«Будет человеком», — говорил начальник Школы, любуясь изящными, уверенно-стремительными эволюциями его самолета. Можно было безошибочно сказать: самолет ведет прирожденный истребитель, смелый, но рассудительный и хладнокровный.

Впрочем, никто не мог знать наверняка, как же в действительности выглядит в самостоятельном полете этот прекрасный, подающий такие надежды пилот: что он думает, что чувствует? Как достигает того, что в полете он и самолет — одно целое? Ведь стоило самолету оторваться от земли, Гастелло оставался один на один с машиной, а как только кончался пробег после посадки и самолет затихал, словно усталая птица, с его сиденья сходил тот самый Гастелло, какого знали прежние товарищи по работе, по средней школе. какого знали нынешние товарищи по школе летчиков — сдержанный, скромный, малоразговорчивый.

Даже в минуты наибольшего возбуждения, овладевавшего всеми учлетами, он оставался спокойным, а его движения — уверенными, точными и, как всегда, неторопливыми.

Гастелло никогда никуда не спешил. А завидев спешащих, суетящихся людей, говаривал:

«Спешите медленней — не опоздаете».

По нему можно было проверять часы. И не только часы. Он мог быть мерилом душевных качеств летчика, коммуниста, товарища. Всегда сдержанный и суховатый на вид, он мог тем не менее служить образцом товарищеской выручки в учебе и в быту.

Первое время курсанты считали Николая педантом и зубрилой. Они косо поглядывали на то, что он редко бывал в клубе, почти не участвовал в кружке самодеятельности, разве что изредка игрывал на баяне. Товарищи принимали его сосредоточенность за неприветливость, постоянную занятость — за отчужденность. Чтобы преодолеть эту холодность в отношениях, понадобилось вмешательство секретаря партийной организации курса, который давно наблюдал Николая и понял его: то, что курсанты считали в Николае гордостью, было на самом деле лишь проявлением большой скромности.

Продолжая наблюдать за жизнью Николая, секретарь партийной организации заметил, как тот по собственной инициативе приходит на помощь отстающим. Помощь эта оказывалась с необычайной тактичностью: тихо, скромно, без какого бы то ни было афиширования. Знал о ней, как правило, только тот, кто ее получал.

Николай оказывал помощь товарищам вовсе не от избытка времени и способностей. Ему и самому далеко не всегда было легко. Но в нем крепко жило сознание принадлежности к коллективу. Он говорил себе, что, являясь его неотъемлемой частью, он как бы несет долю ответственности за каждого из его членов.

Сам он ни к кому не обращался за помощью и советом вовсе не потому, что никогда в них не нуждался. Гастелло боялся затруднить других, показаться назойливым. Он предпочитал потратить час собственного времени, чем отнять четверть часа у другого.

Это-то все и приводило его к постоянной занятости и кажущейся замкнутости.

Секретарь партийной организации считал своей обязанностью разбить холодок, окружавший Гастелло, крепче втянуть Николая в жизнь курсантов, дав ему понять, что его право и обязанность не только давать коллективу, но и брать у него. Но дело подвигалось медленно.

Секретарь пошел к комиссару школы.

— Все-таки внутри у него — кусочек льда.

— Вы так думаете? — недоверчиво спросил комиссар.

— Да... Не знаю, как его растопить.

Более опытный, комиссар, привыкший разбираться в «трудных» людях, не верил в холодность Николая.

И действительно, когда секретарь, по совету комиссара, ближе подошел к Николаю, он убедился в правоте комиссара. Он понял, что и не подозревал об истинной мере увлечения, с которым «холодный» Николай отдавался делу. Оказалось, что затаенной мечтой Гастелло было овладение самой современной, самой мощной авиационной техникой. Воплощение ее учлет увидел в больших современных воздушных кораблях. Ему хотелось летать на таком самолете, который был бы способен наносить врагам самые сокрушительные, самые точные удары.

У Николая были и свои герои, которых он считал образцами, достойными подражания. Примером стойкости в воздушном бою был для него пока все тот же Нестеров.

Образцом советского летчика, беззаветно преданного делу овладения новой техникой, большевика, всю жизнь стремившегося к тому, чтобы «летать выше всех, дальше всех, скорее всех», стал для Николая Валерий Чкалов.

К концу обучения в школе Николай был так же сдержан с товарищами, скромен и почтителен со старшими, как в день приезда в Луганск. Он стал, кажется, еще исполнительнее сам и еще требовательнее к младшим.