Горячее лето - [8]

Правда, не сразу постарела. Помнится, ещё до сорока на кофточке отрывались пуговицы, застревали в нагрудных туго натянутых петлях. Ещё по ночам виделись молодые сны. А падкие до чужих жён мужчины провожали её с завистливым сожалением и роняли раздумчиво, многозначительно:

— Вдовушка что надо!..

Ещё уязвлённые её здоровой ядрёной красотой соседки заговорщически судачили о ней. Но она держалась независимо. Ей нет дела до пересудов. Она ждёт мужа. Вроде и письма не было, и посылки, и денег.

А время шло.

И снова слышала Анастасия вслед:

— Вдовушка что надо!..

Эти слова уже произносились сочувственно. И смысл в этих словах был уже иной. Не слышалось прежнего колючего озорства, насмешки. Не было женской зависти. Горе только рака красит.

Вспомнила Анастасия, что как-то поздно вечером в окошко кто-то постучался.

Взглянула и обмерла:

— Он! Мой Ваня! Живой!

Вскрикнула, выбежала и… отступила. Нет, не он. Сосед просит спичек одолжить.

Проводив соседа, Анастасия выбежала на степную дорогу простоволосая, исхудавшая, опустилась на землю, готовая сжаться в маленький бессильный комок. Кого не научит беда плакать!

Домой пошла, когда будто сквозь сон услышала над собой хныкающий детский голосок:

— Мам, вставай. Мам! — Сын Алёша настойчиво теребил её за рукав, за шею, за пряди волос. — Ну вставай, вставай, мам!

И топила Анастасия своё горе в удесятерённых заботах о маленьком сыне — частичке своего Ивана. Правда, бывало, под горячую руку и наказывала. А потом, уединившись, плакала. Горе горюй, а руками воюй. Забывалось и горе в работе. Да, именно работа стала для неё и поддержкой, и лекарством, и хлебом, и воздухом.

И не замечала, как бежали годы. Не раз слышала Анастасия о себе:

— Трудно ей… вдовой!

У соседей обновлялись крыши шифером, железом, поднимались антенны телевизоров, а Анастасия думала, как поправить хлев, починить косой плетень и как заготовить сена для своей коровы.

Вдов стало: брось палку в воробья — в солдатку попадёшь. Вдовам-солдаткам ещё как-то помогали после войны. Но она не вдова солдата. Её солдат вернулся с войны.

Вспомнила Анастасия, как целую зиму вдвоём с соседкой, тоже вдовой, кормила всю скотину на ферме. Тогда колхозы ещё не укрупнялись. И как на коровах пахали поле. Сеяли. Ждали урожая. Косили.

Колхоз укрупнился, стала поступать техника.

Потом, когда подрос сын, её назначили агитатором на ферме. Агитировать — увлекать своим примером. Но и газеты читала дояркам. Когда ей предложили вступить в партию, она растерялась, даже слёзы покатились по щекам. Предлагают. Значит, доверяют ей.

А соседи качали головами:

— Коров доить можно и без красной книжечки!..

А замены своему избраннику так и не нашла. Находились, но всё не по ней. Или пьяница, или лодырь, или несамостоятельный. А разве мог такой заменить Ивана?

Припомнился ещё случай, когда Алёша в шестой класс ходил. Весна была ранняя. Только февраль минул, а Сновь начала набухать. Теперь река не та. Чёлном едва проедешь! А тогда она была полноводной. Сразу как-то подул тёплый влажный ветер. А к полудню многие сбежались на берег. «Скоро пойдёт!» Река зашевелилась, отдельные льдины вставали на ребро, сверкая на изломах синими гранями, вода ежеминутно прибывала из ручьёв и ручейков.

И Анастасия увидела, как Алёша, словно ошалелый, вырвался из толпы, заполнившей противоположный берег, и бросился перебегать через Сновь, прыгая со льдины на льдину. Иногда ему приходилось перемахивать через тёмные просветы между льдинами, он оскользался и падал в воду, а у матери отрывалось сердце. А он, ухватившись за край ледяного поля, всё-таки опять выбирался наверх и опять бежал, весь мокрый. Бежал к матери. Там, за Сновью, на ферме оставалась его мать.

Утром с другими доярками она успела перейти через Сновь по ещё довольно крепкому льду на ферму, и вот теперь её отрезало на два или три дня. Он решил быть вместе с матерью…

Не раз она вспоминала этот случай. Припомнился он и сегодня.

Стрижов вздрогнул, испуганно отшатнулся, глотая воздух открытым ртом. А ведь знал, что она подойдёт. Знал и испугался. Она стояла перед ним. Стояла и молчала. Наступила тяжёлая, щемящая минута.

— Ну здравствуй, Ваня! Узнал?

Он молчал. Только смотрел на неё, и глаза его становились огромными, во всё лицо. Стоял красный, как рак печёный. Но всё-таки через какую-то минуту промолвил:

— Здравствуй, Анастасия.

— Вижу, в большие руководители выбился.

Он, казалось, стоял на виду у всех, не смея ничего ответить.

Подвернулся фотокорреспондент с низкой фотоаппаратов и, даря щедрую улыбку, произнёс:

— Так, так, союз рабочего класса с крестьянством. Завод не шефствует над вашим колхозом? — И уже готов был прицелиться объективами.

— Нет, нет. Мы из разных областей. Союз не получился!

Фотокорреспондент в один миг скрылся, как и появился, в поисках очередного выгодного кадра.

— Ты бы хоть о своём сыне спросил.

— У тебя сын?!

Стрижов пришёл в себя. Он даже попытался поймать её руку. Она вырвала руку, и вдруг как будто что-то закипело в ней: всё из-за него! Он обманул её! Ещё и прикидывается! Не знал он о сыне!

— Ты вроде и писем моих не получал?! — Спазма перехватила ей горло. — Ах, да, я забыла, ведь ты же пошёл на дно, поспешил утонуть! В водах Иртыша, кажется. Как говорится, из солёного огурца застрелился.