Горы высокие... - [18]

Ему казалось, что говорить на такие темы с крестьянами просто невозможно, потому что им очень трудно понять, чего мы хотим. Происходило это потому, что мы, городские жители, говорили более сложным языком, используя понятия, известные только нам, часто беседовали на отвлеченные темы, и понять смысл наших разговоров простому крестьянину действительно было довольно трудно. Тельо рассказал мне о своей семье, о том, что верит в успех партизанской войны. Выглядел он несколько подавленным; пребывание в горах не могло не отразиться на нем, к тому же питались они плохо, испытывали лишения, а главное — я почувствовал, что сильнее всего на Тельо действовало одиночество. Потом он рассказал мне, что его оставила жена, которую он очень любил… Говоря об этом, он заметно нервничал. Тельо был очень сильным человеком и довольно стойким, но, если кто-то задевал его за живое, он готов был расплакаться — таким чувствительным и нежным был он в глубине души. Позднее Рене Вивас рассказал мне о том, что произошло во время перехода до лагеря Родриго: мы сами вынудили Тельо заплакать. Разумеется, он никак не понимал, почему мы не могли вести себя так, как подобало в тот момент; он страстно желал добиться свободы и победы для народа, хотел, чтобы поскорее закончились страдания, которым мы подвергались; он стремился сделать из нас настоящих бойцов с первых дней тренировок; он полагал, что увидит в нас стойких мужчин, опытных партизан, уже вполне сформировавшихся бойцов. Во время одного из переходов кто-то из нас сказал, что мы больше не выдержим и останемся здесь, и тогда Тельо заплакал от разочарования. Об этом мне и рассказал Рене Вивас. Если Тельо постигало разочарование, он мог расплакаться просто как ребенок. Сам Тельо прошел военную подготовку и одно время был лейтенантом национальной гвардии. Военная подготовка, которую он проводил с нами, состояла из нескольких этапов, но для всех них была характерна суровость. Иного пути он не видел, потому что, по его словам, мы были просто «дегенератами», отозванными прямо из леонского университета в этот ад.

10

Тельо оказал огромное влияние на мое физическое развитие. Ни Модесто, ни Родриго не влияли на меня так, как Тельо и Давид Бланко.

Через некоторое время туда, где находились мы с Тельо, прибыли еще несколько товарищей, которые оставались с Сильвестре. Захватив оружие и продукты, мы отправились к лагерю. Идти было трудно, но мы понимали, что это необходимо. Точно не помню, сколько нас было — десять или двенадцать человек. Шли мы по каменистым горным тропинкам… Это был наш первый длительный переход. Мы шли одну ночь, потом еще две ночи, а затем и целый день… За пятнадцать дней перехода мы встретили только одно жилище, и было оно, если мне не изменяет память, в местечке, которое называется Эль-Наранхо. Во время этого перехода мы получили настоящее боевое крещение. Раньше мы не испытывали подобного состояния. То было крещение партизан, крещение опытных борцов. В самом начале этого перехода у нас возникали разные ощущения, каких прежде нам испытывать не приходилось. Бывало так, к примеру: дня два идешь и чувствуешь, что больше не можешь, что тело не слушается тебя, и снова бесконечные подъемы, спуски, подъемы, идешь и слышишь лишь крики животных, обитающих в горах, шум падающих деревьев и непрекращающийся шелест дождя; все тебе кажется серым, ты видишь одни и те же лица товарищей, и становится скучно видеть одни и те же лица, слышать тот же самый равномерный шаг, а когда начнется бой, снова придется спускаться вниз, идя по следам гвардейцев. Черт возьми, неужели придется снова спускаться? А потом снова подниматься?! Хорошо бы, если бы гвардейцы прямо сейчас наткнулись на нас; мы бы с ними разом покончили и спустились бы с гор. В длительном переходе внезапно начинаешь ощущать голод. На третий день у нас кончились лепешки и фасоль, а на четвертый осталось всего три ложки ванильного порошка. Все страшно хотели есть… Отстреливали обезьян, но только для того, чтобы сразу же съесть их, потому что тащить их было тяжело, рюкзаки казались невыносимо тяжелыми. Чтобы облегчить вес, я решил по дороге выбрасывать ненужные вещи, потому что, чем дольше идешь, тем тяжелее кажется рюкзак: он то врезается в кожу, то соскальзывает, бьет всей своей тяжестью по спине — как-никак каждый рюкзак весил фунтов тридцать пять. Во время привала мы просто плюхались на землю… Помню, как-то я сел на землю и подо мной что-то зашевелилось; я с криком вскочил, и оказалось, что сел на змею, которая, к счастью, была неядовитой. Когда я почувствовал под собой какое-то шевеление, то вскричал от страха: «Ой, мамочки!» Вскочил и даже не ощутил тяжести рюкзака. Увидел только, как быстро-быстро уползала змея…

Помню, когда я уходил в подполье, в моде была песенка Камило Сеста, в которой были такие слова: «Помоги мне поменять мои шипы на розу…» Иван Гутьеррес, влюбленный в одну девушку и вместе со мной ушедший в горы, как-то запел эту песню. Мы услышали страшный крик в горах. Кто-то кричал: «Помогите!» А оказалось, это он, бедняжка, распевал песню, посвященную женщине, и просил ее о помощи… Неизвестно было, кто же должен помочь ему… Тельо за это не рассердился на Гутьерреса, а только рассмеялся.