Горы высокие... - [19]

Ноги у нас были покрыты язвами, а носки не просыхали от воды. Каждый шаг для нас был настоящей мукой. Нам вдруг показалось, что в организме не хватает соли, и мы стали с жадностью поглощать ее. Дело было в том, что организм наш был сильно обезвожен, потому так и хотелось соли. Мы хватали горсть соли, посыпали и без того соленое мясо обезьяны и жадно облизывали его. Вот тогда-то мы и поняли, что значит для нас огонь. Если не умеешь развести в горах огонь, то можешь умереть с голоду. Огонь был нужен не только, чтобы приготовить пищу, он был нужен, чтобы согреться. А как разжечь костер, если, к примеру, намокли спички? Чтобы этого не случилось, спички мы клали в пластиковые мешочки, которые носили в рюкзаках. В этот же мешочек укладывались записная книжка, фотографии членов семьи. Начинаешь особенно ценить огонь, когда нужно высушить одежду, приготовить поесть, даже просто посидеть в компании, отдохнуть возле костра.

И вот в один из таких дней пришли мы в лагерь. Подойдя поближе к тому месту, где он находился, подали сигнал. Первым вышел нам навстречу парень лет двадцати восьми, высокий, худой, крепкого телосложения. Лицо у него было суровое, но приятное и даже холеное. Рыжая бородка на белом лице, голубые глаза и каштановые волосы, одет в форму цвета хаки, через плечо винтовка. Он приветливо поздоровался с нами. Это была первая улыбка, которую я увидел здесь, в горах. Как же приятно после двадцати дней пути встретить в горах человека, который опытнее тебя, выше тебя по званию, умнее тебя, гораздо лучше тебя, который смотрит на тебя не с грубым выражением на лице, а с широкой улыбкой!.. Я бы даже сказал, с очаровательной улыбкой. Это был Карлос Агеро Эчеверриа (Родриго). Он был, как и Модесто, одним из руководителей партизанского отряда.

Запомнил я также и Давида Бланко, а вот других товарищей точно припомнить не могу… Мы вошли в лагерь и увидели несколько разбросанных зеленых пластиковых мешков, лежанок, палаток, накрытых пластиком. Пластиком были накрыты и расставленные на берегу столики, сделанные из стволов дерева пакайо, очень напоминавшего бамбук. Под пластиком была и кухня — огромные чаны и тазы для приготовления пищи… Примерно таким я себе и представлял лагерь. Однако людей я не увидел, если не считать нескольких человек, и подумал сначала, что основная масса товарищей находится где-то в другом месте. Оказалось, что эти несколько человек и составляют лагерь. Они да еще мы, вновь прибывшие. Виктор Торадо Лопес и Филемон Ривера находились по другую сторону Кордильер, примерно в шестистах километрах от нас. Там же был и мой брат Эмир. Мы же находились в горах Исабелья.

Родриго передали корреспонденцию, но он не стал читать ее, а сразу же позвал нас. Ему было интересно поговорить с нами, новичками, чтобы получить от нас информацию о том, что происходит в городе. Поговорить с нами хотели и остальные, расспросить о своих товарищах, соседях, о друзьях по студенческому движению, о том, как нам работалось в условиях городского подполья… Мы охотно отвечали на все вопросы и готовы были всю ночь и весь день говорить на старые и новые темы. Появление в лагере шести-семи новых товарищей произвело сенсацию… Приятно увидеть новые лица, новых людей, узнать новые имена. Идет поток информации, рушится стена одиночества, и оно отступает, словно исчезает на некоторое время, хотя постоянно ощущается… Это было просто потрясающе. Позже, находясь в партизанском отряде в течение нескольких месяцев, я часто повторял себе, что, когда приспосабливаешься и становишься уже закаленным партизаном, самое трудное — это не переходы через ущелья, не то, что обычно ждет тебя в горах, не постоянное ощущение голода, не преследования со стороны врага и даже не антисанитария и холод. Самое страшное — это ощущение одиночества. Это состояние души не поддается описанию, но нас оно преследовало постоянно… Особенно остро оно ощущалось по вечерам. Ты начинаешь скучать по электрическому освещению, испытываешь тоску по любимым песням, по близости с женщиной, по семье, родным, матери, товарищам по учебе, соседям, тоскуешь по шуму городских автобусов, по городской пыли, по кинофильмам. Страстно желая ощутить все это, понимаешь, что это просто невозможно, потому что ты не можешь оставить партизанскую борьбу, ибо пришел бороться и никогда не откажешься от принятого решения. Это одиночество — самое ужасное, самое трудное, самое невыносимое чувство. Тоска по поцелую… по нежной ласке… тоска по улыбке… Тебя некому нежно обнять. Мы были лишены всех этих житейских радостей. Как ужасно всегда быть мокрым, голодным, ходить на поиски дров для костра, вечно продираться сквозь лианы, опасаясь растерять дрова, а когда они все же рассыпаются, с трудом подбирать их. Ничего более ужасного я и представить себе не мог. Хуже всего было от одной только мысли — сколько же времени нам придется пребывать в подобном состоянии. Мы должны были отказаться от прошлого, от ласки, от улыбок, от приятных ощущений, от сигареты и куска сахара… Мыться приходилось редко и без мыла. Пища готовилась в антисанитарных условиях. Каждому было ясно, что приготовленная еда — это настоящая дрянь, кусочек лепешки с очень соленым мясом, обезьянье мясо без какой бы то ни было приправы. И вот после такой еды, испытывая чувство голода, приходилось идти к крестьянам, чтобы проводить среди них политическую работу, идти под дождем, мокнуть до нитки, дрожать от холода и голода, не встречая ни улыбки, ни ласкового взгляда, а кругом трясина, темная-темная ночь.