Горы поют - [14]

— Зашипели гадюки, надо быть настороже! — с пафосом закончил кузнец.

Но вопреки ожиданиям Штефана лейтенант не удивился этим поразительным новостям. И Лукич на них реагировал довольно спокойно. Только переглянулся через стол с лейтенантом, вытер кулаком усы и ничего не сказал. Можно было подумать, что они уже знают обо всем этом, да еще значительно больше, чем Штефан.

Но другие гости загудели, как потревоженные пчелы. Как? Опять эти выродки выползают из своих щелей? Опять хотят накликать погибель на наши нивы и на наших детей?

— Дудки!

— Не посмеют!

Дружно зазвенели кружки в натруженных, темных крестьянских руках. Штефан поднялся в красном углу, высокий, плечистый, едва не касаясь головой потолка. За ним поднялись остальные.

— Выпьем за мир!

— За нашу надежду — за Советский Союз!

— За здоровье всех, кто не хочет войн!

В доме было полно гостей. Ради праздника сошлись все братья Штефана с женами, с сыновьями и дочерьми. Щедрая Бежика только и делала, что бегала с кувшином в погреб и обратно. В эти часы она существовала только для других, для того, чтобы ухаживать, кого-то уговаривать, угощать, — и эта роль, видимо, вполне удовлетворяла ее.

Красавица Илонка, раскрасневшаяся, расцветшая, тоже сидела за общим столом среди своих двоюродных сестер и братьев. Волнистые, черные до блеска косы роскошно спадали ей на плечи, как у взрослой, у настоящей девушки.

Правила вежливости не позволяли ей вмешиваться в разговоры старших, но все, о чем говорилось, она чутко воспринимала своим сердцем и мысленно горячо желала здоровья всем, за кого выпивала ее многочисленная родня, и проклинала тех, кого родня единодушно проклинала.

Сквозь шум возбужденных голосов, сквозь перезвон чарок до Илонки долетали страшные слова о какой-то угрозе нивам и детям, но такой угрозы она не могла себе представить сейчас, в той атмосфере шумной дружбы и безграничного взаимного доверия, которые царили за столом. Ее ничто не пугало в этом прекрасном мире, где столько больших радостей, где столько людей, взрослых, умелых и сильных, и все они вместе — коменданты и хлеборобы — говорят об одном, клянутся единой клятвой. Лучше бы совсем не вспоминать за столом о постылых войнах, которых больше не может быть: ведь их не хочет никто.

Жаль, что сейчас среди присутствующих нет Лошакова, не звенит его чарка молодецким, красивым звоном… Где он? Почему его нет?

Глаза Илонки темнеют, пробегает в них легкая тучка, но в следующую минуту они опять светятся полной радостью.

Где-то на селе глухо ударили бубны, сзывая всех на карнавал. Пора!

Гости начали подниматься.

Вылетев с подругами во двор, Илонка звонко запела какую-то венгерскую песенку на мотив популярной русской «Катюши».

* * *

Буйный, веселый карнавал с гиканьем и выкриками, с бубнами и цимбалами валит напролом в узкую улочку. Праздничный гул, прогремев по тесному селу вдоль и поперек, наконец вырывается за его околицы, в светлые просторы нив и виноградников.

Челом тебе, земля, мать урожая!

Здесь под солнечным ливнем всё лето на бесчисленных кустах наливались тяжелые виноградные гроздья, веселя сердце труженика. В этот год земля щедро отблагодарила сентиштванцев за их неусыпный труд; теперь урожай собран, и вьющиеся лозы облегченно отдыхают, повиснув на подпорках, густо переплетаясь пышной листвой.

Между виноградниками, по пыльной полевой дорожке, проплывает карнавал. Впереди веселой процессии медленно ступают разукрашенные лошади, запряженные в высокий воз, на котором во всю длину вытянулся огромный дубовый бочонок с вином. Сверху на бочке красуются девочки, наряженные белыми русалками, в венках и лентах, каждая с кружкой в руке. Среди них Илонка.

За возом идут неутомимые музыканты, плывут толпой танцоры, поднимая тучи пыли.

Дорога вьется к соседнему словацкому селу Поставцы. Издавна так повелось: этот день завершается походом в гости к поставчанам, таким же загорелым, жилистым виноградарям и хлеборобам. Поставчане всем селом выйдут на шлях встречать сантиштванцев, и тогда до поздней ночи будет бурлить на лугах под высокими звездами праздник, будут звучать песни, греметь радостные бубны.

Это потом. А пока что курится дорога, бушует карнавал и далеко белеет Илонка над морем черных широкополых шляп. Плывет, как чайка, как ясная мечта, которую поднял и несет над собою взвихренный лес темных, узловатых, натруженных рук. Небо над ней сказочно-голубое. Илонке далеко видно; ей, счастливой, кажется, будто она плывет по воздуху, летит… Над кружевом плантаций, над желтым жнивьем, над разбитыми немецкими танками, что еще кое-где одиноко торчат на полях… Далеко слева темнеет могучая гора в пятнах кустарников. Взобраться б на ее вершину!

Илонка ищет глазами Лукича и лейтенанта. Они тоже шагают в этом торжественном походе — не могли же они отказаться, если их просили всем селом!

— Лейтенант! Иди сюда!

Илонка машет коменданту своей кружкой, приглашает выпить. Ведь он еще совсем трезвый!

— Иди, пожалуйста! Выпей — до дна!

Лейтенант идет далеко в людской толпе, но Илонке кажется, что он совсем рядом, вот здесь. Никогда раньше она не чувствовала себя с ним так просто и естественно. Он что-то весело отвечает Илонке через головы; за сплошным шумом ей ничего не слышно, но у нее остается такое впечатление, будто между ними произошел чудесный разговор, стоящий всех других разговоров, к каким она стремилась и какие не могли состояться раньше. Лейтенант как бы неожиданно открыл девочке сразу все свои тайны, и то удивительное, героическое, что рассказывал о нем Лукич. Илонка теперь могла бы, кажется, сама объяснить и даже дополнить.