Гортензия в маленьком черном платье - [9]

Она наклонилась над ним, лицо ее было искажено алчностью, она щелкала пальцами, голос стал резким, пронзительным. Он хлестал, как бичом, музыкальные уши Гэри.

– Сама давай-ка об этом подумай. Я в этом ничего не понимаю.

– Ох! Ненавижу тебя! Завлекаешь меня, а потом бросаешь, как гнилое яблоко. Подлый извращенец!

Она кинула в него какой-то толстый справочник, попала в плечо. Он встал. Ушел в спальню, закрыл дверь на ключ. Она спала на диване. И утром ходила мимо него напряженная и холодная, окруженная ореолом своего высокомерного презрения, как статуя Свободы.

Он пошел позавтракать в «Старбакс» на Коламбус-авеню. Купил шоколадный маффин. Заказал капучино. Ждал, наблюдая за старикашкой, который читал «Нью-Йорк Таймс», ковыряясь в ухе, а потом с наслаждением облизывая палец. Не стал есть маффин. На плазменном экране крутили ролик на песню «Kiss Мe on the Bus»[5]. Раньше они тоже целовались в автобусе, но некоторое время назад перестали. Гортензия говорила, что ей не до этого, нет настроения.

Он положил ложечку на пену своего капучино и мрачно смотрел, как она погружается все ниже.

Человек не может ни на кого и ни на что рассчитывать в этой жизни.

Человек одинок. Всегда.

– Она меня терзает, выматывает до основания. – пожаловался Гэри Марку. – Я уже ничего не понимаю. Сдаюсь, лапки кверху.

– Да, с Калипсо будет попроще.

– Но ведь я не собираюсь крутить роман с Калипсо! Что ты несешь! Я с ней буду сонату репетировать!

Пинкертон метнул на болтунов сердитый взгляд, и они замолчали.

– Все плохо, Елена, просто никуда не годится.

– Что именно плохо, Гортензия?

Елена Кархова переживает, Гортензия явно показывает, насколько ей грустно. Она понуро опускает голову, весь ее вид выражает отчаяние.

– Сегодня уже 21 апреля.

– И что?

– Уже 21 апреля, время летит стрелой, а я ничего не делаю, абсолютно! Уже 21 апреля, и меня это бесит. Я ненавижу солнце, я ненавижу луну, ненавижу небоскребы, светофоры, запах лошадиного навоза в парке, уток на пруду, запах сладкой ваты. Я ненавижу Гэри.

– Это нехорошо, это совсем нехорошо, – сказала Елена, тряхнув головой. – А из-за чего вся эта паника?

– У меня на языке вертятся очень важные слова, которые я не могу сформулировать. И от этого я схожу с ума, и мне ничто не мило. Мой мозг не работает, никаких идей, хочется прыгнуть с крыши.

– А вот это хорошо. Страх, который тебе предстоит преодолеть, будет мостиком к твоему успеху.

– Вы не могли бы объяснить поподробнее?

– Чтобы стать взрослее, нужно отказаться от ощущения безопасности. Так говорила моя бабушка.

– Это как?

– Ты повзрослеешь и найдешь то, что надо именно тебе. Но в ожидании этого ты умираешь от страха. Это очень хороший знак.

– Плохой это знак! Я болтаюсь и плесневею….

Елена удивленно всплеснула руками: «В каком смысле?»

– Неважно, – сказала Гортензия. – Это у меня сейчас мантра такая.

Утром она работала с восьми утра до полудня. Дождалась, пока за Гэри захлопнется дверь, и уселась рисовать. Набрасывала яблоки и цветы на стебельках. Желтые такси, зеленые платья. Даже не позавтракала. Она ненавидела завтракать. От утренней еды ее тошнило. Ее желудок спал до полудня. Потом просыпался, требовал кофе с плиткой горького шоколада. И опять засыпал.

Елена подперла левой рукой щеку и достала четки, которые стала перебирать с полузакрытыми глазами.

– Все это уже как-то слишком эмоционально. Хватит уже думать. Надо развеяться.

– Мне не хочется. Хочется найти решение.

– Ты найдешь. Но для этого нужно время. Оно все рассудит. Иди, проветрись. «Художник – исключение из правил. Его безделье – это работа. Зато его работа – это отдых». Так сказал Бальзак. Иди, прогуляйся, сходи куда-нибудь.

– Я только этим и занимаюсь! Надоело уже. Я никогда ничего не придумаю.

– Вот беда-то! Никогда так не говори! – воскликнула Елена, воздевая к небу пальцы, унизанные тяжелыми перстнями с драгоценными камнями. – Если ты думаешь, что пойдет дождь, он пойдет! Если думаешь, что проиграешь, обязательно проиграешь!

– А вы предпочли бы, чтобы я сказала вам, что все хорошо? Хотите, чтобы я врала вам?

Елена обожгла ее взглядом черных глаз. Гнев вернул краски на ее лицо, словно часть живого света молодости, и Гортензия с удивлением увидела в этой вспышке лица всех женщин, которыми была в своей жизни Елена.

– Врать мне запрещается! – прорычала она. – Если ты хоть раз мне солжешь, Гортензия, ноги твоей больше не будет в моем доме.

– Тогда я говорю вам: дела плохи. Очень плохи. Мне хочется крушить все вокруг!

– Но ты не имеешь право при этом становиться занудой! Сейчас с тобой тяжело общаться, ты стала обременительна, непонятно, что с тобой делать. Давай, вали уже! Скоро придет мой массажист, мне нужно приготовиться. Иди сходи к Мими, я дарю тебе маникюр. Может, мозги встанут на место.

– У меня нет ни копейки.

– Я же сказала – дарю.

– Нет, и речи быть не может!

– Гортензия! Нашей дружбе придет конец, я боюсь. Немного послушания, благодарности. И вежливости. Подарок так не отвергают, если он не исходит от врага. Я что, твой враг?

Гортензия помотала головой и вздохнула.

– Ну, тогда беги! И скажи Мими, что у меня кончились ее волшебные травки! Пусть даст мне еще горсточку. Только с помощью этих сухих душистых веточек мне удается уснуть…