Городской дождь - [29]

— Интриганы, — буркнула Таня.

На этот раз дядя Петя долго смотрел на Таню и подыскивал формулировку.

— Каждый человек — неоткрытый клад.

— И Вася?

— Вася — это фигура.

— Двухметровая.

— Скажи спасибо, что я убираю двухметровую фигуру из-под твоего окна.

— Спасибо.

Вася затемно поднялся на чердак, мокрый, с улыбающимися глазами, и чемоданчик принёс, и шинель, и даже присел, однако тихо пробасил куда-то в сторону:

— Попрощаться пришёл. Уезжаю.

Вскинув седые брови, дядя Петя уставился на него.

— Прощайте, — сказал Вася.

— Ставьте чемодан.

Вася поставил чемодан поближе к ногам.

— Раздевайтесь.

Вася сцепил руки до побеления в ногтях.

— Вчера мы тут разбушевались с вами… Закипели сгоряча…

— Сдрейфили?

— Нет. Ваш закон жизни мне нравится.

— Лишние слова!

— Это здорово, что я вас встретил!

— И не льстите, молодой человек. Не выношу!

— Ладно, не буду.

— Малодушие на первых шагах… Это… это… это позор!

— Всё так. Да только нельзя мне тут оставаться… Тут я… тут она!..

— Кто?

— Таня. Её Таня зовут…

Дядя Петя отвёл глаза. Он уж и забыл про Таню и даже рассердился на неё сейчас. Получалось, что она окрыляла Васю, она и мешала ему. Чушь какая-то! А Вася признавался:

— Пропаду я здесь. Увяну… Прощайте.

— Ну что ж… Вы, Василий, хозяин сами себе…

Ещё что-то хотелось сказать очень важное, но в голову лезли всякие формулировки, и дядя Петя не сказал ничего, только встал. Вася шагнул к нему.

— Обнять вас хотел…

Они обнялись коротко от ненужной тоски, два, в общем-то, незнакомых человека.

— Я вам напишу, — пообещал Вася.

Дядя Петя подумал, что фамилии-то его гость не знает. А может, узнал? Адреса не записал… Неважно это…

— Прощайте, — в третий раз обронил Вася и подцепил чемодан. — Это… скрипка?

Он постоял, толкнул дверь и, выйдя, придавил её за собою.

А дядя Петя открыл футляр, взял скрипку и долго играл. Покачивался, закрывал глаза. Сам себе Паганини.

Городской дождь

Настя вышла из-под козырька вокзальных дверей, поёжилась. Показалось холодно — плотно садился дождь. Он почернил решётку, за которой стояли голые тополя, до голубизны отмыл их толстые стволы, чистым красным цветом окатил крышу грязного автобуса.

На асфальте блестела плёнка воды, и мелко дрожали лужи.

Городской дождь не понравился Насте. Деревенский дождь будил ручьи, разливался, резвился. Даже маленький, он озорничал в канаве под окном, застревал в берёзе у мостка, чтобы затем, подловив тебя, ворохом быстрых капель сорваться с листьев на голову.

Дома от дождя было свежо. А здесь зябко.

Кто-то подтолкнул Настю сзади. Боязно было отрываться от вокзала, она зашагала по тёмному асфальту, пригнув голову. На углу села в трамвай, и в трамвае заметила, что только она ещё и втягивает голову в плечи, будто в вагоне идёт дождь. Вокруг толклись и поругивались, пареньки с кожаными папками смеялись и, вертясь, протискивались мимо, обтирая мокрые плечи о Настины щёки.

За окном трамвая качались дома. Дождь полз по высоким стенам. И Насте снова сделалось холодно.

Вот когда ей страшно-то стало. Настя уже не видела ни города, ни дождя, а только маму, сухую, непохожую на себя. Сидя возле кровати, Настя держала её руку, тихонько гладила. Подходил отец, тоже брал мамину руку, говорил:

— Встанешь, мы с тобой по ягоды пойдём.

Когда это они по ягоды ходили? Настя не помнила такого. А мама не то что до ягод, до снега не дожила.

Настя собственному голосу и слезам не верила. Казалось, что и брат Минька приехал просто показаться в своей флотской форменке. Девчонки пялились на эту форменку, как в кино. А Минька среди ночи ушёл к поезду, потому что отпуск ему дали короткий. Отец побрёл провожать его на станцию.

Вернувшись, он кричал, чтобы Настя ещё достала поесть. А где? Ночью-то?

Девки бегали, брали Минькин адрес, писали: «Жду ответа, как соловей лета». Соловей не откликался. Настя тоже писала, что дома всё хорошо, только отец пьёт часто. Минька прислал письмо на полстранички. Не давай, мол, пить, дура, останови… А как?

Остановила его Клаша Ерёмина.

Когда переселилась Клаша в дом, Настя проплакала сначала несколько дней. Обидно было, перебирая картошку в колхозном амбаре, слышать про отца: «Бойкий-то мужик ещё — кинул сеть, поймал рыбеху!» А потом даже обрадовалась: перестал отец требовать водку. Зато начал стесняться Насти, когда Клаша молча взбивала по утрам подушки. И полезли в Настины уши незаметные раньше гулы, стала Настя слушать ночные поезда.

На станции отец скрючился под фонарями, как прибитый, всё смотрел в сторону, точно ему глаза резало. Станция у них на открытом перегоне, и ветер, правда, сек резко. Настя громко сказала: «Ну-ка!» и подняла отцу вытертый воротник тужурки. Он до самого поезда молчал, а уж как поезду отойти, спросил:

— Может, ещё останешься?

— Поеду, — сказала Настя.

Отец стал рыться в карманах, нашёл и сунул ей бумажный комочек. Она растерянно взяла, в вагоне развернула — три рубля. Знала, что и так все деньги собрал ей на билет, и у неё непонятно защемило в груди. Хотелось зареветь в голос, но Настя задавила это в себе, потому что на полках спали соседи. И боль осталась в Насте. И Настя чувствовала её сейчас, в трамвае, хотя глаза удивлялись тому, какие девушки мелькали за мокрым окном, на тротуаре, в разноцветных платьях и прозрачных обёртках, ну прямо как конфетки!