Городские повести - [9]

Половина второго.

Рано еще, — она вздохнула. — А ноги мерзнут. Эти туринские сапоги... А знаете, мы можем пересидеть в подъезде.

С трудом мы открыли тяжелую, как крепостные ворота, дверь и заглянули в вестибюль — высокий, мрачно-серый, освещенный тусклой лампочкой под сводчатым потолком.

—Как в церкви, — сказала девочка.

Дверь тяжко ухнула за нашими спинами, нас подтолкнуло холодным ветром, и мы ступили на выложенный цветной плиткой пол. Мы подошли к старинному решетчатому лифту, открыли дверь — в деревянной кабине, площадью чуть ли не с мою комнату, зажглась яркая лампочка.

—Какое все большое, — сказал девочка.

Две откидные скамеечки с сиденьями, обитыми поцарапанной кожей, — я в первый раз видел такой старомодный лифт.

Вошли. Закрылись. В лифте было тепло и уютно. Мы сели на противоположные скамейки (в первый раз я увидел лицо девочки на нормальном свету) и долго смотрели друг на друга, не торопясь нажать кнопку подъема. Мы нравились друг другу, это было совершенно очевидно. Я попытался представить себя, красноносого, с сизыми губами и одеревенелым от холода лицом, но это было

безнадежное предприятие; мне мешали ее глаза: они улыбались.

—Нет-нет, мне очень повезло, что я вас встретила, — сказала девочка.

Я не ответил. Я молча достал платок и высморкался. Момент был выбран неудачно, но рано или поздно это все же пришлось бы сделать.

Вверх, а потом вниз, — предложил я.

Нельзя кататься, — шепотом сказала девочка. — Обругают.

13

Мы вышли на пятом этаже и, осторожно прикрыв дверь, поднялись на несколько ступенек вверх. Там, за сеткой лифта, была тесная площадка с низко опущенным круглым окном (деревянный подоконник в виде дуги) и с двумя ржавыми батареями отопления, вделанными в стену одна над другой.

Мы сели на низкий подоконник и сдвинулись друг к другу, как будто опустились в одно кресло. На нашей площадке было темно: лампочка в стене была разбита, свет доходил лишь с площадки пятого этажа, сквозь сетку лифта, и на наши лица и на стену падала частая решетчатая тень.

Морщась от усилия, она стянула с себя сапоги: ну, разумеется, на ногах были одни только тонкие чулки. Я сжал рукой пальцы ее ступни — они были тверды, тесно прижаты один к другому, как горошины в стручке, и излучали холод сухого льда.

Мои резервные носки пришлись кстати. Они казались на ногах ее огромными, как валенки: почти до коленей.

Мы закурили. Узкий лестничный марш вел от нас на чердак. Другой, пошире, спускался вниз, к лифту. Позади нас, за черным стеклом, колыхался над переулком снегопад.

За одной из дверей на пятом этаже танцевали, слышны были шарканье ног и низкие рулады саксофона. За другой, старательно взвизгивая, плясали «русскую». За двумя остальными было тихо.

Девочка сидела вполоборота ко мне, прислонясь спиной к дугообразному подоконнику, и глядела на меня, неумело держа в губах ярко разгоревшуюся сигарету.

Молчать она, по-видимому, еще не умела.

—Хотите, я расскажу о вас, что знаю?

Я сел поудобнее и приготовился слушать. Она добросовестно изучила мое лицо, потом улыбнулась (у края рта ее, с левой стороны, была-маленькая резкая морщинка, делавшая любую ее улыбку смущенной и горькой) и с цыганской торопливостью сказала:

—Вы не женаты, но у вас есть Девушка, которую вы очень любите. Недавно вы заметили, что она относится к вам не так, как раньше, и вы решили на некоторое время... ну, исчезнуть из ее поля зрения, не объясняя ничего и не указывая, где вас искать. Сейчас вам трудно, потому что вы не уверены, что ваше отсутствие пойдет вам на пользу, но я скажу вам как женщина, что вы выбрали правильный путь. Совсем не обязательно она вас разлюби-ла: может быть, она просто привыкла видеть вас около себя. И ей кажется, что так будет всегда, независимо от того, как она будет поступать. Но сегодня она убедится, что очень многое зависит и от ее поступков...

Я смотрел на нее и улыбался. Это была безнадежная попытка — проникнуть в чужую жизнь, имея под рукой для ориентировки лишь свой ничтожный опыт, но было что-то трогательное в том, как она сочиняла мне романтическую и грустную историю.

—А вы что обо мне знаете? — спросила она, помолчав.

Я знал не много. На левой руке ее у запястья видна была темная полоса, я это заметил еще в такси. Когда меняешь ленту пишущей машинки, особенно если делаешь это неумело, почти невозможно сохранить руки чистыми, причем следы остаются в самых неожиданных местах. Будь я Холмс или хотя бы Мегрэ, я мигом сделал бы целый ряд заключений: секретарь-машинистка, на работе недавно, месяц-два, до последнего надеялась все-таки попасть в институт, с начальством не ладит, ходит на подготовительные курсы или на курсы английского (нет, французского) языка. Но с Холмсом и Мегрэ авторы играют в поддавки, они подсовывают им чистые ситуации: кто может гарантировать, например, что она села за машинку не баловства ради?

Еще я мог предположить, что у нее есть сестренка, по-видимому младшая, которая учится в школе: на каблуке одной из туфель остался отпечаток чернильного пальца, взрослые люди такого обычно не допускают. Впрочем, и это годилось только для чистой ситуации, поэтому я пожал плечами и сказал: