Города и встречи. Книга воспоминаний - [226]

Следующее письмо написано после встречи в Ленинграде; впервые на «ты». Другого такого письма Полонская не получала.

В поезде, 3 ноября 1925 г.

«Подъезжаю к Таганрогу. Пока пальто, чемодан и корзина на месте. Дорога сносная, хотя и скучная. Между сном, едой и неизменными беседами о том, как раньше ездили, какая ближайшая станция, буфете, кражах и т. п., — думал о последнем дне в Ленинграде.

Собственно думал не о дне. Он — повод. Думал о хороших людях, вроде Коли Т[ихонова]. Он удивительно хороший человек. Именно человек — с большим запасом истинно человеческих „недостатков“. Ему — не только по внешнему виду, но и по душевному складу — совсем были бы не к лицу: волнистая длинная шевелюра, глубокие глаза и святость во взоре. Человек настоящий, хороший Коля Т. Но в промежутках между борщом и вопросом „а скоро ли Никитовка?“ — я думал не о хорошем Коле Т., а о плохом. И даже вообще не о К.Т., а о людях, ему подобных. Независимо от масштаба их работы и „профессии“. Я думал о людях, специальность которых создавать общественность. Вот у этих нынешних создавателей общественности, скажем, творцов и проводников современной мысли недостает одного доброго качества — немного угрюмости, некоторой замкнутости в вопросах их спец’ства. Не совсем удобно мне, коренному провинциалу, говорить о провинциализме людей столичных. Однако осмелюсь. Помню: мне было лет 16, жил я в Баку, соседи — хорошие провинциальные артисты часто приглашали гостей. Любопытство — порок, и от него все качества: я нередко подслушивал их шумные беседы. О чем говорили они, эти люди, талантливые артисты до самых разнообразных ролей. Ведь они на сцене бывали и Гамлетами и шутами, Норой и Кармен, они шесть раз в неделю умели быть там. в театре, такими разнообразными, всегда новыми, неповторимыми. Беседа их была всегда одна: театр, театр и театр — первая и последняя тема разговора.

Вот у многих наших культуртрегеров — литераторов, публицистов, художников и прочая и прочая — есть этакий провинциализм: говорить о своей деревне. — „Вы курские будете?“ — „Не, мы рязанские“. — „А про наше село Болтуново Говорливой волости не слыхали? Нет? А у нас…“ — и поехало и поехало. Не остановишь.

Я очень редко, к сожалению, встречал творцов художественного слова, сцены и т. п. людей искусства, которые бы по своей инициативе завели всерьез и надолго беседу не о предмете своей специальности.

Может быть, здесь сказывается ограниченность моего ума, но я, например, органически не могу говорить обязательно и исключительно о своей „экономике“. Надеюсь, Лиза, я и тебе, милая, никогда этим не наскучил. Но. поверь, стихия „экономики“ моя так уж лет 10–12 представляет интерес для меня, равноценный прекрасным стихам К.Т. и твоему „Беглецу“.

Вот — почти все. Еще одна маленькая черточка, один мазок. Но, может быть, он и не создает всю картину, т. е. без этого мазка не бросалась бы в глаза и вся картина.

Что значит — отсутствие некоторой замкнутости? Всякое человеческое творчество имеет свои каналы, свои пути к выявлению. Артист свои артистические таланты проявляет на сцене. Вот смеху было бы, если б Москвин явился к своим приятелям коллежским регистратором и разыграл бы печальную сцену на балу. Мою „экономику“ я проявляю на заседаниях, в статьях, и было бы смешно говорить о ней на музыкально-вокально-танцевально-бокальном вечере. Примеры эти, конечно, преувеличены, шаржированы. У современных художников-мыслетворцов, очевидно, отсутствует достаточно ясное представление о путях творчества. Я не понимаю, как можно за стаканом чая, на улице, за рюмкой коньяку излагать свои будущие мысли. Как можно много, слишком много, слишком много и детально говорить, рассказывать историю своего вчерашнего и планы завтрашнего творчества. Разве каждая родившаяся во мне мысль не должна обязательно пройти предначертанный ей путь (книга, сцена, деловое заседание, полотно, трибуна), прежде чем дойти до других, слушателей, оппонентов, публики. Я, конечно, говорю о мыслях творческих. О них — вне свойственных им путей — можно говорить случайно, невзначай, вскользь, в общих фразах и, во всяком случае, не по своей инициативе.

Теперь тебе ясно, в чем сущность моего требования некоторой замкнутости, и мне кажется, что оно вполне основательно.

Нехорошо распылять своих чувств и мыслей. Глубокое становится мелким, если оно не облачено в подобающую ему форму.

Впрочем, может быть, я несколько сгущаю краски. Может быть, здесь сказалась моя молчаливость. Может быть? Но, право, как приятно молчать, слушать чужие речи. Являются мысли, о которых совсем не догадывается речистый собеседник. Мысли по существу, по поводу и вскользь услышанного.

Ну, вот и все.

Я с удовольствием вспоминаю последний вечер в Ленинграде. Милая Ш.И. смотрела на меня с некоторым удивлением. Почему?

К.Т. опять понравился мне. В нем много теплоты. К нему совсем не идет пиджак. Он хитер и ласков. У него в глазах уживается доброта и ирония. Они переплетаются и в словах, и в смехе. Он умен, но не по-европейски. У него ум здорового мужика, побывавшего на фабрике. Но — самое главное — он здорово основательно талантлив. Из него талант не сочится, а бьет фонтаном, горящим фонтаном, какие бывают на наших промыслах. И жаль, что он дал мне основание так длинно (извиняюсь) писать об отсутствии необходимой замкнутости.