Города и встречи. Книга воспоминаний - [228]

Отчего все это происходит? Мое мнение: весь фокус событий разворачивающейся борьбы оппозиции — в партийном режиме.

При ином режиме невозможно было бы, чтобы ЦК, принимая позицию меньшинства, одновременно стремился к его изоляции от партии, к исключению из нее, чтобы для меньшинства создавалось такое положение, когда оно вынуждается совершать не только антипартийные, но и антисоветские преступления.

Диктатура партии — это еще нужно. Но диктатура верхушки партии внутри ее стала уже невозможной и ненужной. Большинство ЦК этого не признает. От этого — по-моему — и все беды и болячки. И если завтра Троцкого, Зиновьева и К° исключат из партии, все равно послезавтра вопрос о „демократизации“ партии будет еще более актуальным и диктатура верхушки и аппарата будет заменена правом каждого иметь свое мнение в пределах программы. Тогда все разногласия будут изживаться внутри. И новые взгляды будут приниматься ЦК без того, чтобы новаторов подвергали гонениям.

Вот что я думаю об оппозиции. Да, еще. Не все выводы оппозиции правильны. Многое в ней ошибочно (критика внешней политики ЦК). Из „Правды“ узнал о какой-то демонстрации за оппозицию и против ЦК, организованной в Ленинграде. Напиши, что там было. Из газеты не пойму никак <…>».

Тифлис, 31 декабря 1927 г.[735]

«Милая Лиза. Как видишь, я не пишу — „бывшая милая Лиза“. Жаль, что я был твоим „величеством“, а не милым. Ты бы никогда не написала „бывший милый“ — звучит слишком немузыкально, режет слух. [Далее Ферберг пишет о странном предновогоднем своем волнении.] Зол на окружающих, на невозможность наполнить жизнь тем содержанием, какое меня интересует; зол и на себя за недостаточное упрямство, за слабоволие… Вызвал удивление у сослуживцев расспросами о хорошем психиатре (ведь внешне я спокоен, я умею владеть собой). Но чувствую, что, если не произойдет какой-либо перемены, придется что-то предпринять. И очень нехорошо, что нет кого-либо, кто помог мне, хотя бы уже одним тем, что заставил бы меня говорить. И как нехорошо, что именно теперь я стал твоим „бывшим“. Ты не только врач, но и художник, ты поймешь, что это письмо настоящее…

P.S. Я знаю, Лиза (ты тоже знаешь), — ты умеешь писать хорошие письма. Напиши мне хорошее письмо. Но тоже — настоящее».

Тифлис, 13 августа 1928 г.

«<…> а я числю тебя в моих полных друзьях и никогда не начну своего письма — „полумилая полулиза“ <…> Сонина поездка в Белосток не осуществилась. Из польского мин[истерства] иностр[анных] дел был получен отказ — въезд не разрешен… Разреши попросить тебя, поцелуй себя за меня (выбор предоставляю твоему усмотрению; предпочитаю — губы)».

Из Москвы в Кисловодск, 13 сентября 1929 г.

«<…> Приготовь свои стихи. Ведь ты мне не дала их на вокзале <…>».

Здесь начинается неожиданный поворот в сюжете, который вскоре свел переписку на нет. Регулярно приезжая по рабочим делам в Москву, Ферберг всегда останавливался на квартире у брата своей жены Бори Аша. В итоге он влюбился в его жену Олю Рахманову; у обоих были дети, но они готовы были бросить свои семьи ради этой любви. Они сказали об этом своим «половинам», но и Соня Ферберг, и Боря Аш категорически не согласились их «отпустить».

Тифлис, 12 апреля 1930 г.

«<…> Ты знаешь, что я всегда — сквозь юмор твоих писем и насмешливую улыбку — видел в тебе хорошего друга. Я знаю, что было и есть еще и другое в наших отношениях. Но мне кажется (не думаю, чтоб я ошибался), что дружеские чувства — основное. Так или иначе, Лиза, решил обратиться к тебе за помощью. Может быть, эта миссия будет тебе вдвойне неприятна. Тем не менее я все же обращаюсь именно к тебе. Ты одна сейчас можешь помочь мне. И не только мне, но и Соне. Может быть, ей больше, чем мне. Мое решение начать жить с Олей я хочу осуществить так, чтобы Соня могла начать устраивать свою жизнь по-новому. Прошу тебя, если у тебя есть малейшая возможность, приехать (писать Соне из Ленинграда бесполезно, даже вредно) — приезжай сюда, помоги мне. Я еще хорошо не знаю, как на деле твоя помощь выльется, в чем, в каких формах. Ничего не обдумал. Приедешь — обо всем этом поговорим <…>. Я не хочу думать, что допускаю ошибку, написав тебе это письмо. <…> Об этом письме Соня не знает…»

Письмо С.В. Аш-Ферберг. Тифлис, 13 июня 1930 г.

«Сейчас, Лизочка, получила Твое письмо от 25 V. Я очень ждала его, а оно такое куцее. И так долго шло. <…> Рядом со мной живет мучительно близкий мне человек, а он совсем чужой. Говорит только о повседневно насущном, а его настоящей жизни я не знаю. Только оболочка. Я дошла до отчаяния. Я умоляла его положить конец этому невыносимому положению: пусть либо уходит на все четыре стороны, либо изменит свое отношение ко мне. Но эти разговоры, кроме мучений для нас обоих и унижений для меня, ничего не приносят. Он либо молчит как истукан, либо еще нападает на меня за то, что я хочу „форсировать события“. <…> И ведь всего ужаснее то, что мы и физически близки даже сейчас. Я этим как бы плачу за возможность приблизиться к нему, но радости мне от этого мало. Много унизительного идти на его зов, а не пойти нет сил. Ведь знаешь, Лизочка, я ничего не подозревала. В письме от 19/IV он писал, что хочет произвести ремонт квартиры нашей. <…> 21/IV писал, что хочет домой, что стосковался, 24/IV он выехал. Что могло произойти за эти 3 дня? Напиши мне, Лизочка, что ты знаешь. Я хочу сейчас последовательно вспомнить все после его приезда. На вокзале меня поразил его вид: худой он был, изможденный; но поцеловал меня и детей, как всегда. В автомобиле оглядел меня внимательно, нашел, что я очень поправилась, хорошо выгляжу и уронил: „А тебе, видно, впрок идет быть без меня“. <…>».