Города и дороги. Избранные стихотворения 1956-2011 - [2]

и возле пристани во льду

черные лодки.

«А чего ты? А я ничего…»

А чего ты? А я ничего.

Я хожу по мостам и проспектам,

по прогалинкам и просветам,

и не надо мне ничего,

ни ответа и ни привета,

и ни голоса ничьего.

А зачем это? А низачем.

Просто я не в аптеке провизор,

а ходок по корявым карнизам,

просто город пронизан лучом,

не имеющим предназначенья,

просто незачем – и низачем.

Я ходок по карнизам и трубам.

Но откуда я? Как объяснить?

То ли города, города рупор,

то ли горя горького нить.

Ах, откуда я? Из раскопок?

Из грядущего? Как знать?

Вся я вытащенный из-за скобок

вопросительный выгнутый знак.

Зацепившись за солнечный круг,

вопросительный сломанный крюк.

«Все равно потом…»

Все равно потом

нипочем не вспомнят,

был ли Данте гвельф

или гибеллин,

и какого цвета

флаг,

и был ли поднят,

и в каком огне

себя он погубил.

Ох, могила братская,

сторона арбатская,

во Флоренцию махнуть,

помолиться,

Алигьери помянуть,

поклониться.

Все равно потом / нипочем не вспомнят, / был ли Данте гвельф / или гибеллин… ⇨ Я имела в виду не то, что буквально «не вспомнят»: всегда можно справиться в историях, предисловиях и словарях, – а что это станет неважно (хотя для самого Данте было важно). Много лет спустя я нашла похожую точку зрения: “Для нас неважно, что «черные» гвельфы дурно управляли Флоренцией и что много достойнейших граждан было изгнано ими вместе с Данте и вместе с ним обречено на «горький хлеб и крутые лестницы» чужих домов. (…) Распри гвельфов и гибеллинов (…) вошли в величайшее из всех написанных на земле произведений поэзии. (…) Стих Данте дал всему равное бессмертие, невзирая на то, что было вложено в него, – проклятие или благословение” (Муратов, «Образы Италии»).

…во Флоренцию махнуть… ⇨ Написано, конечно, с твердым – но, как оказалось, ошибочным – знанием, что никакой Флоренции автор никогда не увидит (да и существует ли она?).

«О город, город, о город, город…»

О город, город, о город, город,

в твою родную рвануться прорубь!

А я на выезде из Бологого

застряла в запасных путях,

и пусто-пусто, и голо-голо

в прямолинейных моих стихах.

И тихий голос, как дикий голубь,

скользя в заоблачной вышине,

не утоляет мой жар и голод,

не опускается сюда ко мне.

Глухой пустынный путейский округ,

закрыты стрелки, и хода нет.

Светлейший город, железный отрок,

весенний холод, неверный свет.

«Я в лампу долью керосина…»

Я в лампу долью керосина.

Земля моя, как ты красива,

в мерцающих высях вися,

плетомая мною корзина,

в корзине вселенная вся.

Земля моя, как ты красива,

как та, что стоит у залива,

отдавшая прутья свои,

почти что безумная ива

из тысячелетней любви.

Земля моя, свет мой и сила,

судьба моя, как ты красива,

звезда моя, как ты темна,

туманное имя Россия

твое я носить рождена.

…почти что безумная ива / из тысячелетней любви… ⇨ «Ива, зеленая ива» из песни Дездемоны (Шекспир, «Отелло», пер. Б.Пастернака) плюс безумие Офелии: «Есть ива над потоком, что склоняет / Седые листья к зеркалу волны… / Она старалась по ветвям развесить / Свои венки; коварный сук сломался, / И травы, и она сама упали / В рыдающий поток» (Шекспир, «Гамлет», пер. М.Лозинского). Однако сама эта контаминация: «безумная ива» как знак двух шекспировских героинь – идет не прямо от Шекспира, а от Пастернака: «Когда случилось петь Дездéмоне, – / А жить так мало оставалось, – / Не по любви, своей звезде она, / По иве, иве разрыдалась. (…) Когда случилось петь Офелии…» («Уроки английского»). Кстати, есть еще более ранний пример и более тесного объединения Офелии, Дездемоны и ивы: «Я болен, Офелия, милый мой друг, / Ни в сердце, ни в мысли нет силы. / О, спой мне, как носится ветер вокруг / Его одинокой могилы. // Душе раздраженной и груди больной / Понятны и слезы, и стоны. / Про иву, про иву зеленую спой, / Про иву сестры Дездемоны» (Фет).

«В аракчеевом Чудове…»

В аракчеевом Чудове

на вокзале сплю,

засыпаю, просыпаюсь,

электричку жду,

чуть ли не сны

во сне смотрю,

чуть ли не пла́чу

у всех на виду.

Вокзал да казарма,

да шпалера деревец,

да шпалера журавлей

на юг, на юг,

проснуться – не проснуться,

зареветь – не зареветь,

журавли во сне

себя не узнают.

Казармы да базары,

фанера да жесть,

подстреленный журавль

взлетает в вышину,

на месте вокзала

пожар зажечь,

чем ярче – тем жарче,

в высоту и в ширину.

Вокзал стоит,

фонарь горит,

у зажигателя

смятенный вид,

не подвигается

дело к весне,

во сне попутал Господь,

во сне.

На вокзале в Чудове я действительно один раз (осенью 1963) спала, оказавшись там по пути в Ленинград автостопом поздно ночью (или скорее рано утром), когда очередную машину поймать уже не удавалось. Решив ждать первой электрички, я уснула на скамейке в зале ожидания, а проснувшись, не обнаружила очков, положенных перед сном возле щеки. Так я и появилась в Ленинграде, ходя почти на ощупь. Кстати, именно к этому разу (не путаю, потому что воспоминание о словах привязано к расплывчатости всех очертаний) относятся слова Ахматовой: «Опять приехала Наташа на встречных машинах».

Три стихотворения, написанные в дороге

1

Утро раннее,

петербургская темь,

еду в Юрьев

на Юрьев день.

Утро синее,

солнце в гробу,

еду по свету

пытать судьбу.

Под фонарями

и то не светло,

по улице Бродского