Город заката - [52]

Но главное, конечно, не в этом. Главное — то наследство, которое мне лично отправил прадед, сойдя в 1920 году с «Seyo Maru», когда указал то ли в шутку, то ли всерьез (в графе о родственниках или друзьях в США): Mr. M. Neft, ибо именно так — «Нефть» — я назвал двенадцать лет назад свой первый небольшой роман, который — еще до знакомства с Ancestry.com — был посвящен этому ослепительному пятну забвения, в коем с семьюдесятью долларами в кармане растворился тридцатидвухлетний черноволосый мужчина высотой пять футов четыре дюйма.

ПРИБЫТИЕ

КОГДА БУДЕТ НА ТО ВОЛЯ ТВОРЦА

Двадцать лет назад путь на Святую землю лежал не целиком по воздуху — самолет приземлялся на Кипре, и далее автобус доставлял вас из Ларнаки в Никосию, где вы ночевали в холле отеля, а наутро ехали в Лимассол, откуда за сорок долларов на пароме отправлялись в Хайфу. Я вылетел из Москвы вечером в начале ноября, когда летное поле Шереметьево утопало в снегопаде. Через четыре часа я стоял перед гостиницей в Никосии и наблюдал, как пьяные английские матросы громогласно перемещаются в обнимку с галдящими девушками из ресторана в отель. Небо дышало роем сочных звезд, теплая ночь в городке, наполненном белыми домишками с цветочными вазонами у порога, и впервые услышанная иностранная речь совершенно обезоружили сознание. Рассвет я встретил за чашкой жгучего, с перцем, кофе, с каждым глотком которого сердцебиение поднималось все выше, в горло. Белый городок прояснялся с рассветом, на улицах появились велосипедисты, прохожие, зеленщики с ворохами пахучей мокрой травы на тачках, в мастерских и магазинах стали подниматься жалюзи, и когда я увидел, как к стене дома подошел человек, нажал на каком-то пульте несколько кнопок и забрал из открывшейся щели стопку купюр, — тогда-то я и решил окончательно, что нахожусь сейчас если не в раю, то посреди заветного коммунизма. Я подошел к банкомату и, изучая волшебные кнопки, попробовал добиться благосклонности этого чуда техники…

Из Лимассола паром вышел только вечером, стремительно стемнело, и я пробрался к бушприту, чтобы видеть ползущие вверху созвездия, слышать шелест волн у ватерлинии и вглядываться в морскую рябь, залитую ртутным лунным светом. Утром нас всех попросили выйти и прижаться к борту, чтобы работники службы безопасности, на катере встретившие наш паром у входа в порт, смогли провести процедуру фейс-контроля, обогнув наши борта два раза. На автобусной остановке я уселся в такси — невиданный трехдверный «мерседес», поразился тому, что вокруг меня теперь одни евреи, и уставился на спидометр, стрелка которого жутковато приближалась к отметке 140 км/ч. Я никогда не ездил по земле с такой скоростью, никогда не видел такого шоссе, такого бесконечного ряда пальм, но окончательно сразили меня апельсиновые сады, в которые я попал на следующее утро. С тех пор я уходил в них гулять каждый вечер, поднимался на холм в окрестностях Реховота и минут сорок смотрел на симфонию заката над сизыми холмами. У ног шныряли желтоклювые скворцы, они пронзительно пели и перепархивали от куста к кусту.

На этой вершине холма, пока я разминал в руке комочки рыжеватой земли, подобранной под ногами, мне и пришло в голову, что возвышенное чувство приподнятости над землей, которое меня не покидало, несмотря на все личные и бытовые неурядицы, преследовавшие меня в те времена, объясняется тем, что мне не страшно в эту землю лечь. Именно так: мне не страшно превратиться в этот конкретный набор минеральных веществ, в сок этих растений — травы, олеандров, пальм, апельсиновых деревьев, — особенно апельсиновых деревьев, чтобы поместиться в один из этих ярких сочных плодов, родственных восходам и закатам. С тех пор я не раз приезжал в Израиль, с тех пор не раз я брал в руки очень разную землю — и Муганской и Калмыцкой степей, и кубанских и ставропольских полей, и скудной вологодской равнины, разминал в пальцах и тамбовский чернозем, и глинозем Стрелецкой степи под Астраханью, перемеженной косами барханов, и сухой прах каменистого плато Мангышлака, и желтый лёсс поймы American River в Калифорнии, полной многотысячелетних секвой, и чернь болотистых зарослей Алабамы, — и везде я мог убедиться, что никакая иная почва не вызывает во мне этих предельно родственных чувств: сгинуть в ней, удобрив, взойти в корни растений и вновь спуститься в перегной и воспарить в парной дымке на рассвете в атмосферу, в облако, двинуться в сторону Атлантики — вот такая необъяснимая тяга посетила молекулы, из которых я состою.

Я был поражен, когда прочитал 13-й принцип Маймонида о вере в воскрешение мертвых: «Я верю полной верой, что будет оживление умерших в то время, когда будет на то воля Творца, Чье имя благословенно, и память Его вознесется навсегда и на веки веков». Я знал это из христианских представлений, но не относился всерьез, а иудаизм мне почему-то интуитивно представлялся научно обоснованным (наверное, благодаря тому, что библейские этапы сотворения мира поразительно совпадали с теорией Георгия Гамова о Big Bang). Вот почему на меня произвело огромное впечатление это почти научное требование о воскрешении всякой плоти: я просто не способен был представить в реальности хоть какую-то основу для этого чуда, когда все жившие раньше люди вновь обретут плоть и кровь и дар речи.