Город заката - [20]

Накрывшись талитом, сосед

тихо напевает слихот

и не выдерживает — плачет.

Лицо взрослого бородатого мужчины,

который сейчас уйдет и никто

никогда его больше не увидит, —

мокрое от слез лицо сильнее веры,

боли, муки, абсолютной черноты.

V

Жизнь здесь стоит на краю

Иудейской пустыни,

испытывает искушение

шагнуть в нее, раствориться

в ночном небе.

Красота здесь

вся без остатка

пронизана последним днем

Творения.

У Яффских ворот

пойманный велосипедный вор

выворачивает карманы,

полные ракушек.

VI

Тристрамии над Масадой

зависают над пропастью, беря

из ладоней туристов крошки.

Мертвое море внизу —

лазурный меч,

которым луна

обрезает космы лучей

солнцу.

В этой небольшой стране —

размером с тело Адама —

от руки до руки

меняется время года.

Керубы снова

всматриваются в меня

и видят, как пятно

солнечного света

расползается, исчезает.

VII

Ночью две фигуры под столбом

читают сны из молитв

для молодого месяца;

дрожат от холода и приплясывают.

Белый теплый камень домов под луной

кажется телом призрака.

Мальчик засыпает внутри

камня и видит сон моллюска, сон

крупинки известняка.

VIII

Незримые сады

на подступах к Храму.

В Армянском квартале

тарахтит мопед.

В садах за высоким забором,

в листве, на ветвях и в кронах,

спят воины последней битвы.

Под Западной Стеной

среди ног молящихся

бродит горлица,

тоскует горлом —

зовет и зовет,

а кого — не знает.

Лохматый пес умирает на пустыре.

Солнце жарит так, что даже мухи

над ним обжигаются о воздух.

Над псом понемногу вырастает

              клещевина.

IX

В этом городе в полдень

солнце прячется в глазной

хрусталик.

В этом городе смерть

олива солнце роза воздух

однокоренные слова.

Я перекатываю на языке

корень слова «закат», в раздумье.

Солнце падает за карнизы,

и в город вглядывается пустыня.

Куст пахнет мускусной лисой,

вдали хохочут сквозь слезы шакалы.

В пустыне Давид настигает Авшалома,

прижимает к себе, и оба плачут.

Иаков поправляет под головой камень.

X

Днем солнцепек

затопляет пламенем вади[6],

склоны текут в мареве,

в нем движешься, переливаясь.

Овцы щиплют колючку.

На плечи прыгают вспугнутые акриды.

Вот пастух-бедуин в сандалиях

из свитков Кумрана.

Учитель Святости пишет

и пишет и пишет

мне письмо, я прочту

его перед тем,

как спущусь на дно, в сердцевину

Афро-Аравийского разлома.

XI

Улицы Тальпиота благоухают

теплой ласковой пылью.

Луна за мною движется на поводке,

и ночь распускает свой синий парус.

Я встаю на цыпочки и ножом

              распарываю парус.

За ним сидят керубы, я слышу

их затаившееся дыханье.

О, этот стремительный полет!

Рассвет тлеет в золе пустыни.

Прозрачный гигант

спускается спать к Иордану.

С моря поднимается ветерок

и трогает солью губы.

XII

Олива солнце роза воздух

пыль горлица глоток и камень

ребро и ярус мрак ступень волна

хрусталик сон глубокий лик.

Одетая во всё черное

молодая женщина

спускается из Храма.

Она идет в незримый сад,

но медлит, как будто что-то позабыв

или услышав оклик.

Оглянувшись, она всматривается

в мокрое от слез лицо мужчины и

остается стоять на ступенях.

46

В Тегеране кяфира Грибоедова убили ударами сабли в грудь, а мальчишка, подмастерье кузнеца, кривым ножом ловко полоснул ему горло, встал ногой между лопаток, и шейные позвонки с хрустом отпустили голову с плеч. Затем Грибоедову выбили передние зубы, молоток вбил стекло пенсне в опустевшую глазницу, голову надели на шест и, потрясая им, двинулись по улицам. Важный кяфир, не встававший в присутствии шаха, был причиной войн, бедности, унижения общинных старцев и неурожая. Шутовская его голова плыла теперь над Тегераном и скалилась выбитыми зубами. Мальчишки швыряли в нее камни, и глупый стук раздавался при попадании. Здесь же, в толпе, тащили руку Грибоедова с перстнем и в его треуголке шел подмастерье кузнеца. Тело поэта и дипломата, привязанное вместе со стаей дохлых кошек и собак к шесту, тащили вслед за головой. Три дня с утра до вечера волочили почернелое, ссохшееся тело русского посланника по столице. На четвертый день его бросили в выгребную яму. Голову выкинули раньше.

На берегу реки Арпа на выбор баранина или мелкая речная форель, зажаренная во фритюре; отдых в тени густой ниспадающей ивы, волнообразный стрекот кузнечиков и цоканье цикад и редко — звук проносящегося автомобиля. Правый приток Арпа — Гергер, яростно мчащийся под уклон с плеча перевала, на котором в 1829 году русская литература отдала дань памяти Грибоедову: Пушкин здесь встретился с повозкой, которая везла тело автора «Горя от ума» из Тегерана.

Неадаптированная «Тысяча и одна ночь» полна оскопленных мошонок, начиненных рахат-лукумом и орехами, выпущенных перламутровых кишок и дрожащего ливера, отрубленных конечностей и отравленного шербета. Мусульманские детишки моего детства на Апшеронском полуострове, обделенные телевизором и Микки Маусом, почитали за высшее развлечение отрывание воробьям голов и потрошение скотины. С малых лет они умели взять нож и спустить барану кровь через глотку, затем сделать разрез от основания грудной клетки до нижней челюсти, обнажив пищевод и бледную гофру трахеи. Им нравился солоноватый душный запах свежатины. Далее: вспороть барану брюхо, аккуратно, чтобы не задеть кишки или желудок. Бережно вынуть внутренности, отложить печень, почки, легкие. Баран тряско колыхается всей свалявшейся грязной коричневой шкурой, густой настолько, что для того, чтобы у такого прощупать жир, требуется сноровка. Помню: только что зарезанный баран начинает бежать, сначала дергаются задние ноги, затем с необыкновенной мерностью спазмы охватывают его всего, и скоро он с уже остановившимися глазами затихает; кровь намочила землю, под ним прочерчены копытами по грязи аккуратные бороздки-дуги.