Город заката - [19]

На большом куске известняка, найденном итальянцами среди развалин кесарийского амфитеатра, высечена надпись:

S TIBERIEVM

NTIVS PILATVS

ECTVS IVDAE

E

Две средние строчки дают однозначную интерпретацию: Pontius Pilatus, praefectus Iudaeue — «Понтий Пилат, префект Иудеи». Отвлекаясь от вариантов трактовок первой и последней строчки, мы видим, что Тацит был не прав и Пилат был не прокуратором, а префектом. Хрен, конечно, редьки не слаще, но поправка в биографии одной из известнейших фигур мировой истории — событие сенсационное.

44

Девушка с горчащими медовыми зрачками, в поезде, идущем в Нахарию, с блокнотом на коленях и лицом утомленно нездешним, погруженным в раздумчивую литературную реальность. Рядом с ней англичанин, довольно пьяный, ему хочется поговорить. Он — продавец книг из Лондона, с польскими корнями, но ни слова по-польски не разумеющий. Его книжный магазин выдерживает конкуренцию с «Киндл» только потому, что его интерьер был снят в «Ноттинг Хилле», с Хью Грантом и Джулией Робертс. Теперь к нему привозят туристов, среди них особенно много японцев — маленькие люди снуют между стеллажами и этажерками, и специально для них были куплены скамейки-лесенки — чтобы им было сподручней дотягиваться до верхних полок. Туристы покупают книги со штемпелем «Куплено в „Ноттинг Хилл“» и майки с какой-то подходящей символикой. Книгопродавец критикует достижения цивилизации, интернет и мобильную связь, в этом он красноречив, особенно обращаясь к девушке, что-то пишущей в блокноте. Она полячка, год назад переехала в Израиль к бойфренду. Книжник каждые два месяца ездит в Иерусалим из Лондона к матери, которая совершила алию, ибо девочкой гостила у тетки в Израиле и помнит его как сплошное счастье. Девушка — танцовщица и познакомилась со своим бойфрендом на танцевальном фестивале. Сейчас она преподает в польской общеобразовательной школе историю и в школе для детей, отстающих в развитии, танцевальную терапию. На прощание книгопродавец оставляет ей свой e-mail, ибо он якобы глава некоей английской благотворительной организации и мог бы оказаться полезным для доброго дела, которому она служит.

45

ОЛИВА, СОЛНЦЕ, РОЗА, ВОЗДУХ

I

В этом городе просыпаешься, будто

рождаешься заново. Сон здесь —

              без примесей

небытие, священный отдых.

Утром зеленым светом занимаются

              под рукой вещи.

Он выходит на улицу, как лунатик,

не способный реальность отщепить от сна.

Под ним разворачиваются раскопы.

Культурный слой, тучный, как грех Ирода,

раскачивается кротами с прожекторами

              в лапах.

А вокруг — пахнет то гиацинтом, то розой

или — душно — олеандром, и скоро болит

              голова.

Зелень качает корнями перед носами

              кротов влагу.

И путник просыпается в разгаре лета,

в пылающем горниле полдня,

в мозжечке ослепленья, затменья,

на поверхности нового палеозоя.

И рассекает алмазным пробегом

гладь мертвого озера, взлетает над

              Иорданом.

Что ему вслед ревут мастодонты?

Тысячелетья? Эпохи? Периоды?

В первые мгновенья человек был

неотличим от Бога, и, чтобы

не перепугать, ангелы упросили

Всевышнего наделить человека сном.

И теперь по пробуждении над головой

парашютом вспыхивает утро.

II

Здесь черным стеклом заложены глазницы

              камня.

Ты проходишь мимо них, и всё,

              что ты видел,

чем жил, над чем работал, скоплено

в этой кристальной черноте, пригодной

только для чернил: что может быть

              прозрачней слова?

Что еще, кроме слова, способно проникнуть

              в душу?

Боль? Память? Страх? Смерть? — это всё

              оболочка.

Лишь слово способно войти и увлечь

за собою наши поступки, нашу

              возлюбленную — душу —

туда, где этот город обретает плоть.

Там, в пустыне, открывающей зёв за городом,

внезапно встречаешь свои собственные

              следы —

следы двойника, и тебя пронзает

ужас встретить его. Кто знает,

насколько он тебя ненавидит?.. Здесь

пасутся козы — в залитом зноем ущелье.

Здесь можно утонуть после дождя и очнуться

по ту сторону — со ртом, забитым глиной.

Зимой здесь дыхание стужи вспарывает

ледяным лезвием подбрюшье.

И разверстая туша быка —

единственная печь на всю округу.

Забраться в нее, прижаться к печени,

как к подушке.

Здесь, в пустыне, так просто

встретить себя самого

и услышать: нет.

III

Внутри Храма — скалы.

Керубы на них крылато

сидят на корточках, зорко

всматриваются в кристальную

сердцевину Храма.

Они неподвижны и насторожены,

готовы повиноваться.

В Тальпиот пахнет

свежевыстиранным бельем.

В садах переливается дрозд.

В тишине женщина

закрывает руками лицо.

Смерть вылизывает ей глаза

теплым шершавым языком.

Далеко за пустыней,

чьи горы парят над востоком,

утопая в наступающей ночи,

в сердце морей — по дну

Мертвого моря

тоскует моя душа —

и, наконец, разглядев ее, керубы,

вдруг снимаются с места.

Их крылья застилают глаза.

IV

Замешательство на Котеле

в Иом Киппур: японская туристка

упала в обморок. Над ней

склоняется медбрат,

его пейсы пружинят,

как елочный серпантин.

Человек, отложив молитвенник,

шаркает и хлопает белыми

пластмассовыми креслами.

Два португальца —

белый и черный —

подвывают, подпирая Стену:

Obregado, Senhor, obregado!