Город Одной Лошади - [8]

— Я знаю все поэмы Мимнерма из Смирны, — наудачу сказал Гомер. — Поначалу они мне не нравились, но я все равно их запомнил.

— О, ты уже достаточно вырос, чтобы стать романтиком, а, парень?

Гомер почувствовал, что краснеет.

— Я был певцом. — Шепот был совсем тихим.

Заинтересовавшись, Гомер повернулся лицом к тяжело дышащему.

— Несколько лет назад я пел в Смирне.

— Наверное, я вас слышал.

— Наверное… Меня звали Келевтетис. Обычно, я пел о Тесее или Ахиллесе.

— Я помню! Об Ахиллесе в Смирне! — Гомер припомнил медовый голос и проворную лиру. Ну, конечно, ведь песни о троянской войне всегда были его любимыми.

— Хороший парень, — почти усмехнулся Келевтетис.

— Вы больше не поете? — спросил Гомер.

Отец толкнул его.

— Если б ты мог меня видеть, то понял бы, почему, — сказал мужчина шипящим шепотом. — Меня убивает собственное тело. Большая опухоль на шее. Еду домой в Кносс умирать.

Потрясенный и смущенный, Гомер съежился на лодочной скамейке.

— Я ходил с мальчиком, но в прошлом году он умер от лихорадки в Смирне, — печально прошептал Келевтетис.

Вопрос сформировался в голове Гомера. Потом другой. Потом в голове начался целый дождь вопросов, словно сам Зевс послал грозовой ливень мыслей. Но, с родителями так близко, Гомер оставил их при себе. Кроме того, им сейчас взбираться на борт судна с черным корпусом, он уже слышал, как паруса хлопают на ветру и как капитан зовет тамошних матросов.

* * *

Нахлобучив широкополые шляпы от жаркого солнца, Келевтетис и Гомер сидели на ящиках на палубе. Родители были где-то на другой стороне судна, явно обрадованные, что Гомер нашел кого-то, кто с ним занимается. Ящики под ними иногда шевелились от килевой или боковой качки, потом двигались обратно. Гомер цепко продолжал говорить с Келевтетисом о пении, задаваясь вопросом, как это певцам удается запомнить так много слов.

Больной рассказывал Гомеру о значении композиции закругленными оборотами, одним из средств запоминания.

— И я каждый раз называю кого-то одним и тем же именем. Например, если у тебя «радостный сердцем Гомер», он остается «радостный сердцем», даже если только что потерял своего лучшего друга или даже если его убивают. — От усилий разговора Келевтетис задыхался.

— Каждый раз? — с сомнением переспросил Гомер. Ему не нравились некоторые из эпитетов, выбранных Келевтетисом, и у него имелся свой собственный тайный запас. Особенно для троянцев, которыми, как казалось Гомеру, всегда пренебрегали традиционные певцы.

— Я не хочу делать паузы и пытаться вспомнить, в этом ли месте надо называть его «кислолицым», не так ли?

— Понятно, — Гомер задумчиво поскреб подбородок. — Значит, надо придумывать гибкие имена, которые годятся во многих ситуациях.

После паузы Келевтетис сказал: «А ты шустрый». И вздохнул, почти с облегчением. Потом спросил:

— Ты ведь желаешь стать певцом, не так ли? Если хочешь, я могу выкупить тебя у родителей.

Гомер не отваживался сказать это сам. Но когда Келевтетис произнес эти слова, он почувствовал себя полным, как весеннее озеро, и ярким, как солнечный свет. Он смог в ответ выговорить лишь простое:

— О, да.

Глубокий бас позади них сказал:

— В чем дело? Матросы для вас слишком волосаты?

— Матросы, — рассеянно повторил Келевтетис. Потом совершенно другим тоном: — У меня осталось не слишком много времени, парень. Останешься ли ты со мной до самого конца?

— Да, — ответил Гомер.

— Пусть одна из твоих младших сестер принесет мою лиру. Мы начнем.

* * *

Мальчишка. Вернулся этот мальчишка.

Шлиман находился в траншее, ниже края стены. София ухитрилась отвлечь представителей турецкого музея с завидущими глазами, пока Шлиман откапывал еще пару десятков золотых иголок для вышивания. Рабочие рылись выше на холме, ведя две разные траншеи, в то время как третья партия внизу на равнине занималась поисками двух воспетых источников — горячего и холодного — за пределами стен города. До сих пор, однако, множество найденных в долине Скамандра родников оставались равномерно теплыми круглый год.

Мальчишка, которого он мельком увидел из траншеи, носил тунику, как носили ее многие из греков, но был босой и даже без гамаш в эту пронзительно холодную осеннюю погоду. Он был еще и явно неуклюж. Шлиман мог поклясться, что он выглядел так, словно только что свалился со стены.

Шлиман выкарабкался наверх. Где же мальчишка теперь?

На таком расстоянии ближайшие рабочие казались размером с большой палец, передавая по цепочке из рук в руки корзины с землей, а прямо впереди София в черно-красном платье очевидно что-то объясняет одному из представителей турецкого музея, выразительно размахивая руками. Он ощутил внезапный приступ любви к ней и вздохнул с сожалением о своих подступающих годах и бесконечных болезнях.

Он подергал себя за ухо. Там постоянно низко жужжало, а теперь прибавился еще и высокий свист, похожий на двойную флейту. Но он понимал, что эту музыку ниоткуда производит его собственный ухудшающийся слух.

Вернусь в Афины, подумал он, пусть доктора снова все посмотрят.

Ранее днем в этом месте рабочие вышли на зону пепла и обугленного дерева. Немедленно, однако сохраняя безразличный и беспечный вид, Шлиман отослал их к месту более ранних раскопок. Зола… наверное, от Пожара Трои после той, настоящей троянской войны. Горящие башни Илиона. Ночь хаоса и смерти, каких еще не видывал древний мир.