Город двух лун - [37]

— Привет комсомолу! — крикнула Вика, отворачиваясь, и её рука вскинулась в салюте. До дому она дошла не оборачиваясь. Прорыдала всю ночь, и наутро не пошла в школу. Она изорвала школьные фотографии в альбоме, вырезала ножницами кусок форменного платья, где был приколот комсомольский значок, и на его место пришила желтую заплатку. Бабушка застала ее спящей. Она взглянула на платье, болтавшееся на дверном косяке, на жёлтую заплатку, и зашаталась.

— Девочка моя! — простонала старушка, становясь на колени перед повешенным платьем, и обнимая его. — Викуленька! — взвизгнула старушка, и вбежала в комнату. Вика проснулась, вскочила, и разрыдалась на груди бабки.

— Бабушка, они меня за деда исключили! — кричала она в ухо старушке.

— Горе-то какое, — запричитала бабка, обнимая и целуя внучку. — А вот мы прямо сейчас к деду-то и пойдём.

* * *

В трамвае, чтобы не расплакаться, бабушка говорит, говорит, говорит безумолку. А Вика молчит. Она почти не слушает бабку. Она где-то очень далеко. На комсомольском собрании, на котором её исключают из комсомола. И вдруг, она слышит голос соседки, Баси Моисеевны. Вика отрывается от своих горестей, и взглядом ищет соседку. Но её нет. Оказывается, это бабушка так похоже её изображает:

— Городское кладбище. — Говорит бабушка голосом Баси Моисеевны. — Там уже много лет евреев хоронят среди гоев. Ой, я извиняюсь, конечно, но советская власть имеет-таки силу. Чтоб заставить хохлов лежать среди жидов? Никому это не удавалось: ни царям, ни гетманам, ни казачьим атаманам.

— Бабушка! — Вика испуганно смотрит на редких пассажиров, прислушавшихся к словам говорливой старушки.

— Ой, Господи! — встрепенулась она и схватилась за внучку! — Нам же в гастроном надо. Помянуть деда чем-то. — Она быстро сошла с подножки вагона и, хохоча, поймала Вику.

— Ты ведь, не подумав, это сделала, верно?

— Что бабушка?

— Жёлтая заплатка… повешенное платье, — старушка прикрыла рукой рот.

* * *

Они купили цветы, свечей, хлеба, соли, варёной колбасы и один помидор. В три граненых стаканчика была разлита чекушка водки. Стакан с куском хлеба, посыпанного солью, стал на могилку, рядом с цветами, которые касались овальной фотографии деда.

— Со скорым свиданьицем, — сказала бабка, обращаясь к портрету деда, залпом опорожняя стакан.

— А нас Григорий Львович, из комсомола исключили, — сказала бабка, опьянев на глазах у внучки. — В беде твоя внучка из-за страхов наших вечных! Что-то о матери прознала, а до конца так и не поняла ничего. Иначе бы — простила. И с подружками бы не стала ночами по кухням шептаться. И не навела бы она на себя такое горе. Каково это, когда мать не может рассказать своей дочери правду, а не рассказать уже невозможно. Так позволь мне, Григорий Львович, взять на себя роль рассказчика. А ты мне оттуда помоги, чтоб не сбиться. Ладно?

Она положила на хлеб два куска колбасы, половинку помидора и протянула Вике.

— Ешь, — сказала она, — рассказ длинный будет.

Твой дед сидел. Долго сидел. Я двух девчонок вырастить успела, пока он по тюрьмам да зонам мыкался. Его обвинили в шпионаже, а посадили за воровство.

— Как это? Он, действительно, что-то украл?

— Авиационный завод! — улыбаясь, сказала старушка и икнула.

— Как? — ужаснулась Вика.

— Никак. — Ответила старушка, допивая остатки водки и кладя в рот кусок колбасы. — Он тогда работал коммерческим директором. Главным по снабжению авиастроительного завода. И в первые дни войны ему поручили эвакуировать завод. Викуля, ты можешь представить эту груду железа, которую успешно доставил твой дед за Урал? Они получили всё до единого винтика! Они не получили лишь одного вагона с документацией. Дед клялся и божился, что это форс-мажор, что вагон разбомбило, а ему не верили. Следователь резонно интересовался, почему из нескольких составов забитых разобранной техникой не пострадал ни один вагон? И почему среди них не было вагона с документацией? Почему она оказалась в другом составе?! Том, который, якобы, был разбомблен немецкими самолётами?!

— Где документы, заверяющие, что этот состав был разбомблён, а вагон с документацией сгорел? — Спрашивал следователь. — Без этих разбомблённых документов завод, который ты переправил за Урал, не завод, а куча… Знаешь, как это квалифицируется? «Террористическая деятельность». Тебе проще сознаться, что ты украл.

Особист Поцелуйко объяснил ситуацию несколько иначе:

— Ты украл всю документацию секретного авиастроительного завода — говорил он, заваривая чай. Сознайся, где спрятал, и получишь несколько лет за воровство. В противном случае — пойдёшь по статье «шпионаж», и будешь расстрелян как враг народа.

— А Григорий Львович — «нет!» и всё. В отказе, — говорит бабушка, а Вика ужасается.

— Короче, из Сибири в Сибирь. Слава Богу, война кончилась, девчонки хоть и голодные, а об университете мечтают. Обе учителями стать хотят. Языки иностранные преподавать. А этот сидит. И как-то прислал весточку. Для Люсеньки, старшенькой, для мамки твоей. Лично. Письмо такое, где говорил, что ей, мол, жизнь свою молодую строить надо, а у неё в анкете — «отец в местах лишения свободы». И статья — «террор». Короче, писал он ей, чтоб отказалась она от него, чтобы анкета была чистая. И что это его подарок ей из тюрьмы, к совершеннолетию. Он очень любил её. И очень мудрый дал совет. Он лично не терял ни дочери, ни её отношения к нему. Но, как человек лишенный гражданских прав, он видел, чем может помочь своей дочери. Совет сильно смутил твою маму.