— Здорово сказано! — воскликнул Жак.
— Но тогда же, — продолжал музыкант, — нашлись честолюбцы, возжелавшие пуститься на поиски неизведанных путей. Они-то и привели музыку к неизбежному краху.
— Означает ли это, что для тебя все остановилось на Россини и Мейербере? — спросил Мишель.
— Ну по-че-му же! — пропел музыкант, переходя от обычного «ре» в «ми-бемоль». Я не говорю тебе о Берлиозе, главе бесплодной школы, чьи музыкальные идеи вылились в амбициозные фельетоны.[66] Нет, наследники великих маэстро не перевелись. Послушай Фелисьена Давида,[67] профессионала, которого теперешние ученые путают с царем Давидом,[68] первым арфистом Иудеи! Отдайся с благоговением простой незатейливой мелодии Массе,[69] последнего лирического музыканта, сочинявшего сердцем, чья опера «Индианка» стала подлинным шедевром своей эпохи! А вот Гуно, несравненный создатель «Фауста»! Он умер вскоре после того, как стал проповедником вагнеровской церкви. А вот и творец гармоничного шума, герой музыкального грохота, срабатывающий грубо отесанную мелодию подобно сочинявшейся в то время грубо сколоченной литературе, — Верди, автор неисчерпаемого «Трубадура», немало поспособствовавший падению вкусов своего времени. Наконец явился Вагнерб…[70]
И тут Кэнсоннас, давший волю своим пальцам, не подчинявшимся более законам ритма, погрузился в туманные грезы Созерцательной Музыки с ее внезапными паузами посреди нескончаемой, словно теряющейся в лабиринте мелодии.
С неподражаемым мастерством Кэнсоннас продемонстрировал все этапы развития музыки. Под его пальцами воскресли двести лет музыкального искусства, и друзья, потрясенные, в молчаливом благоговении слушали пианиста.
Внезапно посреди вымученных пассажей вагнеровской школы, в мгновенье, когда заплутавшаяся мысль теряется безвозвратно, а звуки постепенно уступают место шуму, который музыкой не назовешь, под пальцами пианиста вдруг возникает что-то простое, пленительное, мелодичное, так и хватающее за душу. То было затишье после бури, песнь сердца после всех этих рыков и стонов.
— Ах! — только и смог вымолвить Жак.
— Друзья мои, — начал Кэнсоннас, — среди нас жил еще один великий, никому не известный артист, воплотивший в себе гения музыки. Сыгранное мною сочинение, созданное в тысяча девятьсот сорок седьмом году, стало последним вздохом умирающего искусства.
— И кто же он, этот гений? — спросил Мишель.
— Твой отец и мой обожаемый учитель!
— Отец! — едва не разрыдавшись, воскликнул юноша.
— Да! Слушай.
И Кэнсоннас, воспроизводя мелодии, под которыми подписались бы Бетховен и Вебер, вознесся в своей игре до небывалых высот.
— Мой отец! — повторял Мишель.
— Да! — откликнулся музыкант, в сердцах захлопывая крышку пианино. — После него — пустота! Кому он сегодня понятен? Ну хватит, дети мои, хватит воспоминаний! Подумаем о настоящем, и пусть снова владычествует индустриализм!
С этими словами он дотронулся до инструмента, клавиатура откинулась назад, и взору присутствующих предстала застеленная кровать с туалетным столиком, снабженным всеми необходимыми принадлежностями.
— Вот изобретение, достойное нашей эпохи! — проговорил музыкант. — Пианино-кровать-комод-туалет!
— И ночной столик, — добавил Жак.
— Так и есть, дорогой. Полный набор!
Глава IX
ВИЗИТ К ДЯДЮШКЕ ЮГНЭНУ
С того памятного вечера трое молодых людей стали неразлучны. В громадной французской столице они образовывали свой обособленный крошечный мирок.
Мишель проводил свои дни в служении Большой Книге. Казалось, что он смирился с судьбой, но для счастья ему не хватало общения с дядюшкой Югнэном. Подле него он обрел бы настоящую семью: дядюшка заменил бы ему отца, друзья — старших братьев. Он часто писал старику библиотекарю, а тот исправно ему отвечал.
Так пролетели четыре месяца. Казалось, в конторе Мишелем были довольны, кузен уже не так презирал его, а Кэнсоннас расхваливал на все лады. Судя по всему, молодой человек нашел свое призвание: он родился диктовальщиком.
Кое-как перезимовали. Калориферы и газовые камины успешно справились с холодами.
Наступила весна. Первое же свободное воскресенье Мишель решил посвятить дядюшке Югнэну.
В восемь часов утра в прекрасном настроении он выбежал из дома банкира, радуясь, что сможет всласть надышаться кислородом вдали от делового центра. Стояла чудесная погода. Апрель нес с собой возрождение природы, готовясь одарить всех новыми цветами, с которыми не без успеха соперничали цветочные магазины. Мишель чувствовал новый прилив сил.
Дядюшка жил далеко. Ему пришлось перенести свои пенаты на самую окраину, где можно было найти недорогое приемлемое жилище.
Юный Дюфренуа отправился к станции «Мадлен», взял билет и, войдя в вагон, устремился на второй этаж. Был дан сигнал отправления, и поезд двинулся вверх по бульвару Мальзерб, оставив с правой стороны массивную церковь Святого Августина, а с левой — парк Монсо, обрамленный великолепными зданиями. Поезд пересек первую, потом вторую кольцевые линии метрополитена и остановился на станции «Порт-Аньер», неподалеку от старинных фортификаций.
Первая часть путешествия завершилась: Мишель проворно спрыгнул на перрон, проследовал по улице Аньер до улицы Револьт, свернул направо, прошел под железнодорожным полотном Версальской дороги и наконец добрался до угла улицы Кайю.
