— Что? Ты хочешь…
— Садись, говорю тебе.
Мишель опустился на клавиши. Инструмент издал душераздирающие звуки.
— Знаешь ли ты, что ты сейчас делаешь? — спросил пианист.
— Понятия не имею.
— Сам того не ведая, ты создаешь современную музыку.
— Истинная правда! — подтвердил Жак.
— Это называется современным аккордом! Самое страшное, что нынешние досужие теоретики пытаются дать ему научное обоснование! Прежде лишь некоторым звукам дозволено было соединяться друг с другом. Но с тех самых пор, как их примирили, они больше не ссорятся между собой! Они слишком хорошо воспитаны!
— Но от этого они не стали менее неприятными, — проговорил Жак.
— Чего же ты хочешь, друг мой! Нас привела к подобной музыке сама логика вещей. В прошлом веке некий Рихард Вагнер, новоявленный пророк, которого не успели распять, сотворил музыку будущего, и мы до сих пор находимся под ее гнетом. В его время уже упразднили мелодию, он же посчитал возможным выставить за дверь и гармонию. Дом совсем опустел.
— Почти то же самое, — вставил Мишель, — что писать картины, не прибегая к рисунку и краскам.
— Именно так, — отозвался Кэнсоннас. — Ты говоришь о живописи, но это искусство родилось не во Франции. Оно пришло к нам из Италии и Германии, поэтому мне было бы не столь больно видеть, как его профанируют! Иное дело — музыка, она — наше кровное дитя…
— А я думал, — перебил его Жак, — что музыка родом из Италии!
— Ошибаешься, друг мой, до середины шестнадцатого века в Европе преобладала французская музыка; гугенот Гудимель[51] был учителем Палестрины,[52] а самые старые, самые наивные мелодии пришли к нам из Галлии.
— И вот до чего мы докатились, — вздохнул Мишель.
— Да, сын мой, под предлогом создания новых форм партитуру строят теперь на единственной бесконечно тягучей музыкальной фразе. В Опере она начинает звучать в восемь часов вечера и заканчивается без десяти двенадцать. Стоит только ей продлиться минут на пять дольше, как дирекцию штрафуют, а охране удваивают вознаграждение.
— И никто не протестует?
— Мальчик мой, музыкой больше не наслаждаются, ее потребляют. Кое-кто из артистов противился этому; твой отец был в их числе. Но после его кончины не написано ничего, достойного называться музыкой! Отныне нам суждено либо поглощать тошнотворную «Мелодию девственного леса», пресную, занудную, невнятную, либо выслушивать гармонический грохот, который ты столь трогательно нам продемонстрировал, усевшись на пианино.
— Печально, — проговорил Мишель.
— Ужасно! — отозвался Жак.
— Итак, друзья мои, — продолжал Кэнсоннас, — не замечали ли вы, какие большие у нас уши?
— Нет! — ответил Жак.
— Так вот, сравни-ка их с ушами античными или же средневековыми. Внимательно рассмотри картины и статуи, произведи замеры — и ты ужаснешься! Уши растут все больше, а рост человеческий все убывает. Представь себе, какими красавцами однажды мы станем! Так вот, знайте, друзья мои, что натуралисты все-таки докопались до причины подобного вырождения! Оказывается, всему виной музыка, именно из-за нее наши уши столь чудовищно выросли! Мы живем в век заскорузлых барабанных перепонок и фальшивого слуха. Вы же прекрасно понимаете, что нельзя безнаказанно целое столетие пропускать через собственные уши музыку Верди или Вагнера, не повредив при этом наши органы слуха.
— Этот чертов Кэнсоннас вечно всех пугает, — пожаловался Жак.
— Однако в Опере все еще можно услышать старые шедевры, — заметил Мишель.
— Знаю, — согласился Кэнсоннас. — Хотят даже возобновить «Орфея в аду» Оффенбаха,[53] но с речитативами, введенными в этот шедевр Шарлем Гуно. Тогда, возможно, благодаря балету сборы немного повысятся! Танец — вот что нужно нашей просвещенной публике! Когда подумаешь, что на устройство гигантской сцены угрохали двадцать миллионов, чтобы было где развернуться каким-то попрыгуньям, поневоле пожалеешь, что не появился на свет от одного из этих созданий! «Гугеноты»[54] урезаны до одного акта и служат лишь вступлением к модным балетным номерам. Облегающие прозрачные трико балерин производят впечатление совершенной естественности, что немало забавляет наших финансистов. Впрочем, Опера уже превратилась в своеобразный филиал Биржи: там так же орут, так же, не понижая голоса, обсуждают сделки, и никому нет дела до музыки! Между нами, стоит отметить, что исполнение оставляет желать лучшего!
— Более того, — отозвался Жак. — Певцы воют, рычат, блеют, ревут, испускают какие угодно звуки, только не поют. Настоящий зверинец!
— Что ж до оркестра, — проговорил Кэнсоннас, — то он пал так низко, что дальше некуда, особенно с тех пор, когда инструменты перестали кормить своих хозяев! Вот уж бесполезное ремесло! Ах, если б можно было использовать растрачиваемую попусту энергию, возникающую при нажатии на педали пианино, чтобы черпать, к примеру, воду из угольных шахт! Если б только воздух, выдуваемый из офиклеидов, приводил в движение мельницы Общества катакомб! Если б возвратно-поступательное движение кулисы тромбона могло бы применяться на механической лесопилке! О! Тогда бы исполнители разбогатели, а их ряды незамедлительно пополнились!
