Город - [26]

Во мне опять всколыхнулась зависть — со мной обошлись несправедливо, — смешанная со злостью и презрением к себе: ну почему он им всем нравится? Трепач залетный! И почему я так на него злюсь? Мне ж эти девчонки до лампочки. Ни та, ни другая ни капельки не нравится. Ведь этот человек вчера спас мне жизнь, а сегодня я костерю его за то, что девчонки при нем начинают суетиться, к лицам у них приливает кровь, они пялятся в пол и крутят пуговицы у себя на пальто?

Только вот Соня мне понравилась. Соня — ямочка полумесяцем — пригласила меня к себе, жить пригласила, если понадобится. Хотя еще неделя без еды — и она умрет… Кожа на лице прозрачная, череп просвечивает. Может, мне она так понравилась потому, что мы с нею встретились всего через полчаса после того, как я увидел могильные руины Кирова. Может, потому, что, когда я смотрел на нее, я вообще перестал думать про соседей, заваленных бетонными блоками.

Все это промелькнуло у меня в голове, но не задержалось, не зацепилось никакими колючками, и я опять вспомнил капитанскую дочь, и самого капитана, и верзилу, что гнался за нами по лестнице с железной трубой, и тетку на Сенном, что продавала стаканами «бадаевскую землю». О Доме Кирова если и думал, то лишь о самом доме, о площадке, на которой играл в детстве, о длинных коридорах, по которым так здорово было бегать взапуски, о лестничных колодцах, где окна в толстых переплетах заросли такими слоями пыли, что хоть автопортрет пальцем рисуй, о дворе, куда с первым снегом обычно высыпала вся соседская ребятня биться на снежках — этажи с первого по третий против этажей с четвертого по шестой.

Мои друзья и соседи — Вера, Олежа, Гришка, Любовь Николаевна, Заводилов — уже казались нереальными, будто смерть стерла сами их жизни. Может, я всегда догадывался, что настанет день — и они исчезнут, а потому не подпускал их близко, смеялся, когда шутили, слушал, когда они делились планами, однако по-настоящему не верил, что они есть. Защищаться я выучился хорошо. Когда арестовали отца, я был совсем бестолочью. Я не понимал, как это человек — такой волевой, такой яркий — может вдруг перестать быть. По щелчку пальцев неведомого чинодрала, словно отец мой — клуб махорочного дыма, который выдувает заскучавший часовой на вышке где-нибудь в Сибири. Стоит себе и думает, не изменяет ли ему девчонка дома, оглядывает продутые ветрами леса и не сознает, что эта огромная синяя пасть небес над головой только и ждет, чтобы проглотить этот вьющийся дымок, а с ним вместе — и самого часового, и все, что на земле растет.

Коля уже прощался с девушками — опустил ведра на пол, зайдя в прихожую, и жестом велел мне сделать то же самое.

— Вы там осторожнее, — сказала та девушка, что, похоже, была посмелее. — Ему восемьдесят лет, но глаз меткий — не промахнется.

— Я на фронте фрицев бил, — подмигнув и улыбнувшись, заверил ее Коля. — Со вздорным стариком-то уж справлюсь.

— Если проголодаетесь на обратном пути — мы суп варим, — сказала вторая девушка. Бойкая быстро глянула на нее, и я вяло подумал: чего она злится? Что ее товарка парня приманивает или что разбазаривает еду?

Мы с Колей поднялись на последний пролет к двери на крышу.

— План такой, — сказал он. — Говорю я. Со стариками я хорошо лажу.

Я толкнул дверь, и на нас обрушился ветер — он хлестал нам по лицам льдом и пылью, городской сажей. Мы вжали головы и двинулись наперекор ему, как два бедуина в самум. Перед нами был мираж — только мираж это и мог быть: сараюшка, сбитая из досок и толя, щели заткнуты паклей и старыми газетами. Я до кончиков ногтей городской мальчишка — в деревне никогда не был, коров живых не видал, — но я сразу понял, что это курятник. Коля посмотрел на меня. У нас от ветра слезились глаза, но мы щерились друг другу, как полоумные.

С одной стороны у сарайчика была кривая дверь с откинутым крючком снаружи. Коля тихонько постучал. Никто не ответил.

— Эй? Не стреляйте! Ха-ха… Э-э… мы просто хотели в гости зайти. Эй? Ладно, я открою дверь, если думаете стрелять, предупредите сразу.

Коля шагнул вбок и показал мне, чтобы я тоже отошел в сторону. Носком сапога он пнул дверь. Мы ждали крика, выстрела — но ничего не прозвучало. Выждав, мы заглянули в курятник. Внутри было темно, с крюка на стене свисала тусклая коптилка. На полу — гнилая солома, вонявшая пометом. Вдоль стены выстроились пустые сетчатые ящики, как раз на курицу. В дальний угол курятника забился мальчишка — сидел под самой стенкой, подобрав колени к груди. На нем была дамская кроличья шубка. Нелепо, зато тепло.

А на соломе, привалившись спиной к ящикам, застыл покойник — руки-ноги вразлет, точно выброшенная кукла. Длинная седая борода — как у анархистов XIX века, — кожа цвета топленого воска. На коленях остался лежать древний дробовик. Судя по виду, старик умер много дней назад.

Мы с Колей долго рассматривали мрачную картину. Наткнулись на чужое горе. Нам было неловко. Ну по крайней мере — мне. Коле же такой стыд был, очевидно, неведом. Он вошел в курятник, присел перед мальчишкой, потрогал его за колено:

— Ну что, боец? Пить хочешь?

Мальчишка на него даже не глянул. Синие глаза на худющем лице казались огромными. Я отломил уголок «библиотечной карамельки», тоже вошел в курятник и протянул мальчику. Глаза медленно обратились на меня. Казалось, он заметил и меня, и еду у меня на ладони, но потом все равно отвернулся. Он уже был не в себе от голода.