Город - [24]

— Что, простите?

— Я спрашиваю — у тебя родные там остались?

— А… нет — они еще в сентябре уехали.

— Это хорошо. Мои тоже. Младшие братья у меня в Москве.

— А сейчас и туда немец подошел к самым воротам, — сказал Павел. У него было личико хорька; он не сводил глаз с буржуйки, а больше никуда не смотрел. — И нас возьмут через неделю-другую.

— Да пускай берут, — отозвался Тимофей. — Мы им покажем Ростопчина — все сожжем, а сами уйдем. Где им тут жить будет? Что есть? Зима о них позаботится.

— «Ростопчина покажем»… фу. — Соня скривилась, будто чем-то гадко запахло. — Нашел героя, тоже мне.

— А он и есть герой. Историю-то не по Толстому учить надо.

— Да-да, граф Ростопчин, друг народа…

— Политику сюда не путай, а? Мы о военном деле говорим, а не о классовой борьбе.

— Не путай политику? А чего ее путать? Война тебе что — не политика?

Спор прервал Коля — заговорил, глядя себе в стакан, который держал обеими руками:

— Немцы Москву не возьмут.

— Кто сказал? — осведомился Павел.

— Я. В начале декабря фрицы были в тридцати километрах от города. А теперь — в ста. Вермахт раньше не отступал. Они не умеют. Они учились только наступать — так у них в учебниках написано. Атаковать, атаковать, только атаковать. А сейчас катятся назад и не остановятся, пока не опрокинутся на спину в Берлине.

Все долго молчали. Девушки смотрели на Колю, глаза на их изможденных лицах блестели. Все они были в него немного влюблены.

— Можно вопрос, товарищ? — Павел сделал ироническое ударение на слове «товарищ». — Если вы в армии такой важный человек и в курсе всех стратегических планов — почему ж вы тогда тут с нами сидите?

— Свои приказы я обсуждать не могу, — ровно ответил Коля. Его не смутило оскорбление.

Он отхлебнул кипяток, подержал во рту. Соня не сводила с него глаз, и он ей улыбнулся. Больше никто не сказал ни слова. Даже не шевельнулся, но что-то вокруг изменилось. Коля и Соня словно бы вышли на сцену, в лучи прожекторов, а мы все превратились в безмолвных зрителей. Оголится ли кто-нибудь перед нами? Прелюдия уже началась, хотя они сидели поодаль друг от друга, а сверху на них было по многу слоев теплой одежды. Я пожелал себе, чтобы когда-нибудь девушка так посмотрела и на меня, хоть и понимал, что случится это вряд ли. Узкоплечий, вообще весь тщедушный, взгляд осторожный и боязливый, как у грызуна, — никаких плотских чувств такие не вызывают. Хуже всего у меня был нос — этот ненавистный клюв, этот шнобель, мишень тысяч оскорблений. Быть евреем в России и без того скверно. Но если у тебя нос, как на антисемитской карикатуре, поневоле станешь себя презирать. Нет, я по большей части гордился тем, что я еврей, — я просто не хотел выглядеть евреем. Выглядеть мне хотелось арийцем — светловолосым, голубоглазым, широкоплечим и с волевым подбородком. Короче, мне хотелось походить на Колю.

А тот подмигнул Соне и допил чай. Вздохнул, глядя в пустой стакан:

— А знаете, я ведь девять дней не срал.

Ночевали мы все в гостиной — все, кроме Коли и Сони. Они встали, будто по незримому сигналу, и скрылись в спальне. Остальные расположились на полу, в одеялах. Сбились поплотнее друг к дружке для тепла, поэтому когда где-то среди ночи погас огонь в буржуйке, я не очень замерз. Мешал спать мне не холод, а приглушенные Сонины вскрики из другой комнаты. В них слышалось невозможное счастье, словно Коля уничтожал в ней все горе последнего полугода, отметал весь голод, холод, все бомбы и всех немцев. Соня — милая и добрая, но слушать, как ей хорошо, было выше моих сил. Мне самому хотелось бы унести симпатичную девушку подальше от блокады. А я вместо этого лежал на полу в чужой квартире рядом с незнакомым парнем, который подергивался во сне, и от него воняло вареной капустой.

Не думаю, что длилось у них долго — у кого найдется столько сил? Только мне казалось, что Сонины вскрики не стихали полночи. Коля разговаривал с ней — тихо, через тонкую стену не слышно, голос звучал размеренно, словно Коля читал ей передовицу. Что же он ей рассказывает, интересно? О чем вообще разговаривать с девушкой, когда с ней спишь? Мне это было очень важно. Может, он ей цитирует того автора, про которого мне столько пел. Может, рассказывает, как мы дрались с людоедом и его женой… Хотя это вряд ли. Я лежал в темноте и слушал их, а ветер тряс окна в рамах, да в буржуйке потрескивали последние угольки. Слушать, как люди любят друг друга, — нет ничего хуже на свете.

8

Наутро мы стояли возле дома в двух кварталах от Нарвской заставы и глядели на плакат, в гигантское лицо Иосифа Виссарионовича Сталина.

— Наверное, здесь, — сказал Коля, притопывая ногами, чтобы не замерзнуть окончательно. Сегодня было холоднее, чем вчера, хотя, казалось бы, куда уж холоднее. На бескрайнем бледно-голубом небе торчала лишь одна рыбья кость облачка. Мы подошли к парадному. Дверь, само собой, оказалась заперта. Коля постучал кулаком, но никто не открыл. Мы стояли как идиоты, хлопая руками, чтобы не замерзнуть, до носов закутавшись в шарфы.

— И что теперь?

— Кто-нибудь рано или поздно зайдет или выйдет. Да что с тобой такое сегодня? Ты чем-то недоволен.