Город - [25]

— Со мной все хорошо, — ответил я, но даже сам услышал недовольство в собственном голосе. — Час мы сюда перлись, еще час простоим под дверью, а никакого старика с курятником не будет.

— Нет-нет, тебя что-то еще мучает. Про Киров думаешь?

— Ну конечно, я думаю про Киров, — рявкнул я, разозлившись, что он спросил, потому что я вовсе не думал ни про какой Киров.

— У нас в конце лета был старшина по фамилии Беляк. Вояка до мозга костей, мундир всю жизнь носил, с белыми воевал и все такое. И вот как-то вечером видит — парнишка один, Левин его звали, сидит, письмо из дому читает, а сам плачет. Дело было в окопах под Териоками — еще до того, как их финны опять заняли. Левин даже сказать ничего не мог, только сидел и ревел. Кого-то у него там немцы убили. Не помню кого — мать, отца, может, всю семью… не знаю. В общем, Беляк взял у Левина это письмо, очень аккуратно сложил и сунул ему в карман гимнастерки. А сам говорит: «Ладно, поревел — и хватит. Но чтоб я от тебя больше ни мява не слышал, пока Гитлер на суку не повиснет».

Коля уставился вдаль, задумавшись над словами старшины. Ему, видимо, казалось, что в них есть мудрость, а по мне — так одна искусственность. Таких доводов мой отец терпеть не мог — журналисты-партийцы сочиняли их для статеек «Герои Гражданской» в «Пионерской правде».

— И он перестал?

— Тогда — перестал. Только пару раз носом хлюпнул. А ночью опять за свое. Только дело не в этом.

— А в чем?

— Не время слезы лить. Нас хотят уничтожить фашисты. Тут слезами не поможешь — драться надо.

— А кто льет? Никто не льет.

Но Коля меня не слушал. У него что-то застряло в зубах, и он пытался выковырять ногтем.

— А через несколько дней Беляк наступил на мину. Противопехотные — они мерзкие. От человека такое остается…

Он умолк, не договорив, словно бы увидел перед собой останки своего командира, а мне стало стыдно от того, что я плохо подумал про старшину. Может, изъяснялся он казенно, однако хотел ведь помочь бойцу, отвлечь от трагедии дома, а это важнее того, какие слова подбираешь.

Коля опять постучал в дверь. Немного подождал, вздохнул, поглядел на одинокое облачко в небе:

— Хорошо бы годик-другой пожить в Аргентине. Я океана не видел. А ты?

— Не-а…

— Ты что-то хмур, о мой семит. В чем дело-то?

— Пошел ты к свиньям сношаться.

— Ага! Вот оно что! — Он чуть подтолкнул меня и отскочил, подняв руки к груди, как боксер перед спаррингом.

Я сел на ступеньку парадного. От малейшего движения у меня перед глазами танцевали искры. Проснувшись у Сони, мы только выпили чаю — еды не было, а остаток «библиотечной карамельки» я берег на потом. Я посмотрел на Колю — в глазах его читалось участие.

— О чем ты говорил вчера? — спросил я. — Когда… ну, в общем, когда ты с нею был?

Коля прищурился — вопрос его озадачил.

— С кем? С Соней? А что я говорил?

— Ты с ней все время разговаривал.

— Когда мы… любовь крутили?

Вышло неловко. Я кивнул. Коля нахмурился:

— А я разве что-то говорил?

— У тебя рот не закрывался!

— Да все как обычно, по-моему. — И вдруг его лицо осветилось улыбкой. Он подсел ко мне. — Ах, ну конечно же — ты никогда не бывал в этой стране и, вероятно, не знаешь обычаев. Хочешь понять, о чем нужно говорить.

— Я просто спросил.

— Да, но тебе же любопытно. А почему тебе любопытно? А потому, что ты волнуешься. Тебе хочется все сделать правильно, когда выпадет случай. Очень разумно. Нет, я серьезно! Ну хватит хмуриться. Разве так принимают комплименты? Ладно, слушай. Женщинам молчаливые любовники не нравятся. Они тебе отдают самое драгоценное, им приятно знать, что ты это ценишь. Кивни, если слушаешь.

— Слушаю.

— У каждой женщины есть любовник-мечта — и есть любовник-кошмар. Кошмар просто лежит на ней, навалившись всем пузом, сует в нее своим аппаратом — туда-сюда, пока не закончит. Зажмурился, ни слова не говорит; по сути, просто дрочит ей в вагину. А вот любовник-мечта…

Но тут мы услышали шорох полозьев по смерзшемуся снегу, повернулись и увидели двух девушек — они волокли за собой санки с ведрами речного льда. Направлялись они прямо к нам, и я встал, отряхнув шинель. Хорошо, что они прервали эту лекцию. Коля тоже поднялся:

— Дамы! Вам помочь?

Девушки переглянулись. Обе моих лет — сестры или родственницы, одинаковые широкие лица, пушок на верхней губе. Питерские, сразу видно, — чужим не доверяют, однако тащить вверх по лестнице четыре ведра льда…

— А вы к кому? — спросила одна с чопорной прямотой библиотекаря.

— Нам бы хотелось поговорить с одним господином о его курах, — ответил Коля, отчего-то предпочтя сказать правду. Я рассчитывал, что девушки в ответ засмеются, но они не засмеялись.

— Он вас пристрелит, если поднимитесь, — сказала вторая. — Он к этим курам никого и близко не подпускает.

Мы с Колей посмотрели друг на друга. Он облизнул губы и опять повернулся к девушкам. Улыбался он при этом весьма и весьма соблазнительно.

— Так давайте мы вам ведра донесем. А со стариком и сами разберемся.

К пятому этажу, весь вспотев под слоями одежды, едва держась на дрожащих от напряжения ногах, я начал жалеть, что мы на это пошли. В дом наверняка можно было проникнуть и как-нибудь попроще. На каждой площадке мы подолгу отдыхали. Я переводил дух, сжимал и разжимал кулаки и, сняв варежки, рассматривал глубокие рубцы на ладонях, оставшиеся от ведерных дужек. Коля выпытывал у девушек, что они читают и помнят ли наизусть начало «Евгения Онегина». Мне они показались вялыми, чуть ли не жвачными. В глазах — никакого озорства, в речи — никакой живинки. А Коле все было трын-трава. Он с ними болтал так, словно существ восхитительней не носила земля, — то одной заглядывал в глаза, то другой. И ни на миг не умолкал. К пятому этажу стало ясно, что обе девушки им увлеклись, и у меня возникло ощущение, что между ними даже зародилось некоторое соперничество.