Горные орлы - [229]

Животворных, созидательных сил нашей партии хватает на все. Они поистине безграничны. Их достало на то, чтоб расплавить даже вечную мерзлоту полярных наших окраин, заставить мертвую тундру рожать и свои овощи и свой хлеб. Сделать не только грамотными, но и образованными и счастливыми еще недавно вымиравшие бесправные народы, не имевшие письменности. Что может быть величественнее, прекраснее этого?!

И снова не менее минуты пережидала Марфа Даниловна одобрительный шум в клубе.

— Гений Ленина — создателя нашей партии, усилия великих соратников и продолжателей его дела протаранили брешь в старом мире. В эту брешь неудержимо рванулась новая, прекрасная история человечества… Попробуйте задержать ее!

Марфа Даниловна пошла в президиум.

В клубе на минуту стало тихо.

И только когда Обухова села, зал снова взорвался громом аплодисментов.

Трефил Петухов прочел длинный список вновь вступивших в комсомол ребят и девушек. И его список и чтение Вениамином Татуровым списка вступивших в партию — старого агронома Дымова, заведующего маральником Акинфа Овечкина, заведующего конефермой Рахимжана Джарбулова — было встречено участниками торжественного заседания долго несмолкавшими аплодисментами.

В конце заседания Татуров предложил катание на лыжах с Малого Теремка.

— Сбор у подошвы Теремка! Перед вечером! — перекрывая шум молодежи, прокричал Вениамин Ильич.

22

В канун праздника партийная организация и правление «Горных орлов» вселили в новый дом Рахимжана Джарбулова, много лет зимовавшего в прокопченной землянке на задах усадьбы Автома Пежина.

Счастливые старики долго не спали в эту ночь.

— Завтра обязательно той[44] на всю деревню устроим, старуха.

Рахимжан лежал в постели и считал по пальцам, кого он пригласит на новоселье.

— Селифона Абакумыча с бабой, Веньямина Ильича с бабой, Герасима с бабой…

— Матрену… — робко вставила Робега, и глаза ее засветились в темноте при одной мысли, что подружка ее юности, с которой они вместе пасли коров в деревне Светлый ключ, будет у нее в гостях в новом красивом доме.

— Не юрта, не телячья избушка — места всем хватит, — позовем Матрену, старик…

— Баба карош Матрен, — согласился Рахимжан. — Баранина жирная, как масло, — увари, чтоб губами есть было можно. Медовухи, кампет, праник — всё как у людей. Ой, пор-мой, Ракимжан… Какой важный стал, первый человек — твой гость… Селифон Абакумыч посажу рядом — председатель, Веньямин Ильич тоже рядом — секретарь… Уй, Ракимжан! — Старик вскрикнул от восторга и закрыл глаза, но сон бежал от него. Ворочалась и Робега.

Все утро и торжественное заседание в клубе Рахимжан только и думал, как он пригласит дорогих гостей на новоселье, но в самый последний момент заробел и не решился. Зато привел он к себе целую ораву своих друзей — пионеров горноорловской школы, шефствовавших над жеребятами конефермы.

Робега накрыла низенький круглый стол белой скатертью. Сердце ее замирало сладко и тревожно.

Пионерам она обрадовалась не меньше, чем тем гостям, о которых они весь вечер проговорили со стариком, хотя Робега еще вчера знала, что ни у нее самой, ни у Рахимжана не хватит духа пригласить таких знатных русских мужиков с байбичами[45].

А тут Уляша и Миша Кадашовы, которые и так каждый день садятся с ними за стол, и пионеры — их она всегда встречает на конеферме.

Празднично-торжественный Рахимжан, в новом халате, в расшитой золотом тюбетейке, выдвинул все ящики пузатого комода и вытаскивал из них кульки со сладостями.

Раскрасневшиеся, нарядные пионеры с явным любопытством следили за приготовлениями хозяев. Робега раскладывала сладости по тарелкам, разливала крепкий, душистый чай по фарфоровым пиалушкам.

Лица стариков сияли таким счастьем, такое довольство и радушие светились в их глазах, что казалось, угощают они не пионеров школы, а дорогих своих детей, неожиданно вернувшихся в отчий дом после долгой разлуки.

— Миша! Ой, карагым-чарагым,[46] кусай сахар, праник, кампет кусай. Ой, Уляша! Урук кушай, кышмыш кушай, миленький дошка…

Рахимжан на правах домохозяина не притрагивался ни к чему, а все подкладывал и подкладывал ребятам лакомства на тарелки да пощипывал реденькие волоски на подбородке.

— Мясо тащи, — приказал он Робеге, как только ребята покончили со сластями и чаем.

— Мало-мало размочил бруко — мясо корошо ляжет…

Наевшиеся досыта пионеры переглянулись. Чуть заметные искорки мелькнули у них в глазах, но Робега уже ставила перед ними и мелко искрошенное, ароматное баранье мясо и крепкую, янтарную шурпу[47] в крошечных пиалушках.

— Кушай, Петушка! Кушай, Болодя. Мили гость дорогой, чем богат, тем рад… — Старая Робега просительно заглядывала в глаза пионерам, умоляя ребят непременно съесть все, «не оставлять зла», «не обижать хозяина»…

Кушанья были так вкусны, что ребята принялись за них и «не оставили на тарелках зла, не обидели хозяев»…

К концу угощения растроганный старик решил побаловать своих гостей музыкой и пением, как это делалось в самых богатых казахских домах.

Он снял со стены домбру с жильными струнами. Сел на коврик, подогнул под себя ноги калачиком и быстро-быстро затренькал по струнам: казалось, ветер качнул серебряные колокольчики, и они закачались, зазвенели.