Тут ребёнок на лавке завозился, захныкал. Подняла его Гри на руки, стала укачивать.
— Не пойду я с тобой, Гулла, — грустно сказала она. — Не хочу горной худрой становиться. Коли умер брат, значит, хутор мой теперь; забота хозяйству требуется, присмотр нужен. А хочешь, оставайся ты со мной, будем вдвоём хозяйками.
Поникла взглядом Гулла, затеребила кончик хвоста.
— Не останусь я с тобой, Гри, не могу жить жизнью человеческой. Разве не любишь ты меня, что со мной идти отказываешься?
— Нелюдская это любовь, — сказала Гри, — а меня и так всю жизнь Худрой дразнили. Да не в том дело, Гулла. Люблю я землю эту, и дом этот люблю; здесь родилась, здесь умереть надеюсь. Не могу всё это бросить. Моя это земля.
— Что ж, — сказала Гулла, и дрогнул голос её, — значит, будет так.
Повернулась да пошла из дома прочь.
Раз в месяц, когда наступает новолуние, приходит горная худра на хутор. Там её ждут: открыты ворота, и смазанные петли не скрипнут. Всё, что совершается ночью, в ночи и остаётся; только известно, что так и не пошла замуж хозяйка хутора, и своих детей у неё нет, сына брата растит как своего. Но, хоть и нет у хозяйки хутора мужа, не похожа она на женщину, не знающую любви.
Каждый месяц, едва скрывает свой лик луна, торопится Гулла к сердечной своей. И каждый раз надеется она, что в этот-то раз согласится Гри уйти с ней в горы.
Может, когда-нибудь так и будет.
