Горная долина - [83]

Он согласился, что в принципе я прав. Отсылать девочку из селения до того, как сойдет ее кровь, было против обычая, но времена менялись, и шел разговор о том, чтобы жить по-новому. В прошлом девушки мирились с тем, что несколько лет проводили у родителей мужчин, с которыми были помолвлены, прежде чем им разрешали с ними сходиться. По сейчас девушки стали распутными, и их сородичи были уже не в состоянии присматривать за ними. По этой причине некоторые из старейшин думали, что следует испробовать новый порядок-отдавать девочек из родного селения, когда они не старше и, быть может, даже моложе Таровы. В этом возрасте они слишком молоды для половой жизни. Родители будущего мужа будут заботиться о них, как о собственных детях. За время, оставшееся до замужества, девушка привяжется к новым родственникам, привыкнет к их группе, как к своей собственной, и согласится остаться в ней на положении послушной жены.

Я спросил, готовы ли родственники Таровы пойти па это. Макис заявил, что не знает. Пока, сказал он, идут только разговоры. Гама вернутся завтра; тогда мы услышим, что думают люди.

Меня не было, когда гама второй раз принесли выкуп. Они доставили его к хижине Хелеказу в Гохаджаке, и к моему приходу он был уже возвращен им. В позах жителей Гохаджаки было заметно напряжение. Все молчали. Я хотел узнать, что случилось, но молчание как бы изолировало меня, и я был слишком скован, чтобы задавать вопросы. Макис скользнул по мне взглядом и в виде приветствия произнес лишь мое имя, причем тон его показывал, что он еле замечает мое присутствие. Он строгал садовым ножом кусок бамбука, зажатый между его коленями, и медленно, с силой нажимал на нож, вкладывая в каждое движение руки весь свой гнев и возмущение. Неподалеку от него Гихигуте подставил голову Гизе, сыну Намури. Тот, сидя на корточках за спиной старика, одной рукой разбирал его свалявшиеся волосы, а другой подносил вшей к его рту — это ненамного отвратительнее, чем когда их виртуозно давят между двумя ногтями. Царила мучительная неловкость. Я был полон ожиданием каких-то событий, но никто, судя по всему, не был расположен действовать. Наконец Намури короткой фразой объявил, что дебаты закончились. Макис выпустил бамбук из рук, и тот упал к его ногам. Потом он засунул нож за пояс, коротким «идем» приказал мне следовать за ним и зашагал в Сусуроку.

Он явно был рассержен, и жители деревни проводили нас пристальными взглядами. Полагая, что без Макиса переговоры будут продолжены, я хотел было задержаться, но его тон почти не оставлял мне возможности выбора. Когда мы миновали деревья у входа в Гохаджаку, я шел уже вплотную за ним. Макис не сказал мне ни слова, но, когда мы оказались на открытом гребне отрога, он расправил плечи, как бы отмежевываясь от всего, что произошло в деревне. Чувствуя, что он успокаивается, я спросил, что случилось. Отвечал он уклончиво, но я понял, что, видимо, на этот раз некоторые сородичи Таровы были склонны принять приношение гама. Ими руководило в числе прочих и то соображение, что Хуторно недавно получил невесту гама. Я забыл об этом, хотя мне-то уж следовало бы помнить, какое беспокойство он мне доставил, пока ухаживал за девушкой. Выкуп за нее, как и за Тарову, еще не перешел из рук в руки, и, по словам Макиса, родственники «жены» Хуторно считали, что только при условии помолвки Таровы с членом их рода они могут дать свое согласие на брак Хуторно. Макис был против того, чтобы принять это предложение, хотя не сомневался в выгодности обмена. Просто Тарова, по его мнению, была слишком молода, чтобы отправлять ее из дому. Мне казалось, что его одного трогают ее интересы, что другими, включая Гихигуте, движет алчность, желание получить деньги, которые, подобно свиньям и традиционным ценностям, стали неотъемлемой частью любого брачного выкупа. Макис с чувством сказал, что они могут поступать, как им угодно, когда гама вернутся третий раз; он не хочет иметь к этому никакого отношения.

На следующий день, однако, Макис сделал последнюю попытку добиться справедливого, по его мнению, решения. Я был в Гохаджаке, когда прибыли гама — насколько я мог судить, те же люди, которые приходили в Сусуроку. Их явно ждали, так как никто из жителей Гохаджаки не пошел на работу, и много людей прибыло из Сусуроки и Экухакуки. Через деревья у входа в селение волнами плыл утренний туман, и огонь, горевший около хижины, где я присоединился к Хелеказу и Бихоре, приятно согревал.

Я сел. Вскоре Бихоре объявил о прибытии гостей. Они вступили в селение с середины улицы, поднявшись по восточному склону отрога, где шла огородная тропинка на несколько миль короче обычного пути от гама. Таким образом, они появились среди нас внезапно. Более эффектного появления нельзя было и придумать — а они его не придумывали. В этом месте туман стоял густым слоем и солнце казалось за ним непрозрачным белым пятном, переливавшимся разными цветами: изумрудными тонами банановых листьев, желтизной цветов кротолярии, а временами — светлой голубизной клочка неба. Гама казались сначала расплывчатыми иллюзорными тенями, которые молча, медленно, одна за другой выходили из тумана. Они шли гуськом по улице, и двое последних несли на плечах брачный выкуп. Болтовня жителей Гохаджаки сразу же пошла на убыль, как волна, отступающая от берега. Пристальные глаза следили за приближением гама и провожали их до дома Кимитохе, где они воткнут шест с эмблемой из красной ткани и белых раковин. Я почувствовал, что напряженность сразу спала, и чуть ли не услышал вздох облегчения. Можно было подумать, что пролог закончился и началось действие менее важное. Там и сям на улице ожили голоса; они взвивались вверх, какое-то время держались на повышенной ноте, а потом сбивались и затихали — и тогда из другого места в ряду хижин, как эхо, звучал ответ. Мужчины поднялись, чтобы последовать за Кимитохе, который приветствовал гостей, как обычно. Перед ними положили сахарный тростник и табак, и присутствующие снова сели.