Горький мед - [41]

Вся домашняя жизнь Роговых зиждилась на таких непритязательных законах. В их хате, светлой и чистой, с обычной для всех казачьих домов мебелью — дешевым зеркалом, комодом и лоскутными ковриками на полу, кроме двух-трех школьных учебников, я не видел ни одной книги. Духовная пища здесь почти отсутствовала или пребывала только в старых устных сказках, семейных преданиях и песнях. Книга считалась здесь излишней роскошью, а чтение — праздным занятием.

Если мать Ивана после окончания школы заставала его за чтением, она тут же говорила густым, мужским голосом:

— Гляди-ба, зачитаешься. На огород иди, а то к деду. Один зачитался вот так и стал бегать по хутору по ночам в одних подштанниках, людей пужать. Я выучила тебя грамоте не для того, чтобы ты все время сидел, уткнувши нос в книгу.

Заметив, что я в какой-то мере становлюсь совратителем ее сына, склоняю его к чтению, она косо посматривала на меня и всегда встречала сердитым ворчанием, таким же, как и отец ее — дед Катигробов…

Я застал Рогова за работой. Он отесывал новые колья для изгороди. Завидев меня, Иван улыбнулся и, воткнув топор лезвием в бревно, сообщил:

— Вот хорошо, что ты зашел. Дядя Афанасий приехал и с ним — какой-то агитатор из города. Будут устраивать на площади митинг. Они сейчас у деда. Идем скорей.

Я обрадовался: наконец-то я увижу таинственного дядю, чьи листовки и карикатуры на царя хранились под застрехой катигробовской кухни.

— А какой будет митинг? — спросил я.

— Ораторов будем слушать, — важно ответил Рогов. — Пошли, там все узнаешь.

Дядя Афанасий и приезжий из города сидели на лавочке у калитки катигробовского двора, щурясь на мартовское солнце. Сырой низовой ветер осторожно тянул с Азовского моря. Уже тронувшийся в мелководном заливе лед нагромоздил высокие гребни — «натеры», сверкавшие под лучами, как соляные глыбы. Отовсюду из балочек накатывался непрерывный звон ручьев. В ериках и крутоярах донских гирл в полную мощь двигался ледоход. Льдины несло к морю; они громоздились одна на другую, ломались, трещали. Грохот их на ближайшей речке был слышен даже в хуторе…

Я ожидал увидеть дядю Афанасия в образе великана с грозным пронизывающим взглядом, а его партнера по меньшей мере — с лицом индейского вождя из куперовского романа и был удивлен, когда обнаружил, что это были самые обыкновенные, ничем особенным не выделяющиеся люди.

Афанасий постоянно жил в городе и одевался по-городскому, как все неплохо зарабатывающие и непьющие мастеровые. На нем было драповое серое полупальто с голубоватым барашковым воротником, такая же шапка, хромовые начищенные сапоги с новенькими блестящими калошами — предмет зависти молодых хуторян.

Был он белобрыс, сухощав, чисто выбрит. Из-под шапки, спадая на рыжеватые брови, выбивалась белесая прядь, глаза серые, веселые, задорные — самое обыкновенное лицо культурного рабочего.

Его приятель, одетый очень скромно, отличался от своего партнера резкой бледностью худощавого лица, беспокойно горящим взглядом агатово-черных воспаленных глаз. Такие глаза бывают у людей, страдающих застарелой бессонницей.

— Как, ребятёж? — встретил нас вопросом Афанасий Катигробов. — Празднуете? Это — мой племяш, — указал он незнакомцу на Рогова, — а это, как я догадываюсь, — его друзьяк.

— Подрастающее казачье поколение, — тонко усмехнувшись, кивнул проезжий. — Ну что ж, молодежь, будем знакомы.

Как все приезжие из города, он считал, что все жители в хуторе — казаки.

Он протянул нам костлявую, коричневую, как сухой табачный лист, руку:

— Арсений Никитич, если запомните.

Я робко пожал горячие сухие пальцы странного «городовика», по-ребячьи неделикатно разглядывал нервное, истощенное лицо.

— Вот, ребятёж. Арсений Никитич только несколько дней как из тюрьмы. Наматывайте себе на усы, каких у вас еще нету. Просидел в царской казематке двенадцать лет.

Иван Рогов победоносно взглянул на меня: смотри, дескать, с кем мы знаемся.

Арсений Никитич вынул пачку папирос «Реформа», закурил, шумно выдул сквозь зубы пахучий дымок.

— Ну что ж, Афанасий Селиверстович, — время. Народ на площади, видимо, уже собирается. Пойдем.

— Потопали, — бодро проговорил дядя Афанасий. — А вы, ребятёж, ежели охота, айда с нами. Тебе, Ванчук, деду сейчас все равно нельзя на глаза попадаться. Лучше и не заходи — еще схватит дрючок и огреет так, что и ног не унесешь. Страшно злой нынче дед, кричит: «Это сопливцы, что в бога не веруют, затеяли революцию!» Так что берегитесь, хлопцы.

Дядя Афанасий добродушно засмеялся.

На площадь, у хуторского правления, уже стекался народ. Слух о том, что из города приехали какие-то «гитаторы» — большевик; меньшевик и эсер, уже облетел весь хутор. Площадь гудела. За речкой, в вербах, и в тополях-великанах за церковной оградой все так же неугомонно и весело горланили грачи. Людские голоса сливались с грачиными, в разговорах только и слышно было: мир, земля, хлеб…

Арсений Никитич и дядя Афанасий, протиснувшись сквозь толпу, тотчас же скрылись в правлении. Я и Иван Рогов слонялись в людской неспокойной массе.

Вскоре на крыльце правления появились приезжие из города. Их было несколько человек, но особенно выделялись трое: Арсений Никитич — бледный, худой, с глубоко запавшими горящими глазами; другой, незнакомый нам, — плотный, розоволицый, в меховой, защитного цвета, бекеше, в каракулевой шапке пирожком и в пенсне в золотой оправе; третий — лохматый, черный, как цыган, с поповской, во всю грудь, бородищей чуть ли не до пояса.