Горький апельсин - [83]

Мать обычно продолжала эту свою тираду так: «Никто не говорит то, что думает на самом деле. Тебе следует научиться читать между строк, а то все скажут, что ты дурочка. Ты разве хочешь быть дурочкой, Фрэнсис?» Но мир – куда более приятное место, когда считаешь, что все говорят правду. Ни у кого нет тайных планов и скрытых мотивов, никто не лжет ради драматического эффекта.

Но тогда я этого не понимала. Только на суде я осознала то, что она имела в виду – что двуличие даст мне то, чего я хочу, пусть даже я хочу того, чего никто от меня не ожидает. Я узнала от парикастых, что закон не ищет истину, что главное тут – кто сумеет рассказать более убедительную историю. Эту игру нужно освоить побыстрее, если хочешь победить, – даже если всем остальным кажется, что ты уже проиграла.

– Вы можете объяснить суду, что это такое? – спросил один из парикастых.

Судебный пристав передал мне портсигар, и я вертела его в руках, вспоминая, как Энн Бантинг снова и снова переворачивала библиотечную книгу. Такая знакомая вещь, предмет любви. Мне хотелось незаметно сунуть ее в карман, но суд внимательно следил за мной.

Позже, когда я подала начальнику тюрьмы официальное прошение о том, чтобы мне вернули портсигар, и оно было удовлетворено, я даже расплакалась. Я не ожидала, что увижу его снова.

* * *

Кара оказалась права: мы ничего не нашли под ванной. Ни следов на пыли, ни дохлых животных. Даже запах пропал. Я чувствовала себя идиоткой, но все-таки не хотела оставаться на чердаке в одиночестве. Я последовала за Питером вниз, он пошел в музей, чтобы обследовать свернутые рулоном холсты, которые недавно обнаружил. А я заявила, что пойду прогуляться, но вместо этого отправилась в их комнаты в поисках какой-нибудь еды. Найденные горбушка хлеба и остатки пачки масла напомнили мне ту еду, которой я питалась, когда только тут появилась. Масло уже начинало портиться, но я была голодна и слопала все это, пока Кара или Питер не вернулись. Как я была благодарна, когда Кара впервые пригласила меня поесть вместе с ними, но теперь, запихивая в рот объедки с их кухни, я вдруг подумала о ее расчетливости и контроле: Кара может проявлять щедрость, когда это ее устраивает, а когда не устраивает – не проявлять.

Я подошла к проигрывателю и поставила Bookends. Всякий раз, собираясь вместе в этой гостиной, мы снова и снова слушали все три пластинки, которые привез Питер, поэтому, что бы мы ни делали: ели, разговаривали, смеялись, – фоном всегда шла музыка, и в конце концов слова этих песен проникли в мои сны, и я просыпалась, мыча мелодии. Мне показалось странным, что я вот тут, в этой комнате, с этой музыкой, но без Кары и без Питера. Я испытывала стыд, словно подсматривала за их жизнью, и этот стыд оказался еще более жгучим, чем когда я наблюдала за ними через дырку в потолке их ванной. Я села на кушетку, потом легла.

Меня разбудил приход Кары, которая принесла продукты. Она поставила иглу на начало пластинки, и я, не вставая, наблюдала, как она покачивается в такт музыке, распаковывая покупки, напевая про «Пироги миссис Вагнер»[32]. Она не стала меня спрашивать, нашел ли Питер что-нибудь под ванной. Она купила целого лосося, два фунта мелкой розовой картошки, пакет сахара и полдюжины яиц. Она брала каждый сверток в руки и показывала мне. И она снова казалась довольной – пока делала майонез, который, по ее словам, куда приятней, чем сливочная заправка для салата.

Я думала, не встать ли, не подыскать ли повод выйти, но осталась лежать на кушетке, чтобы не вывести Кару из этого хрупкого равновесия, из ее довольного настроения. Но это злило меня саму. Я не хотела все время заранее обдумывать каждое свое слово, беспокоясь, как его могут воспринять: так я себя вела, когда только приехала в Линтонс. Несколько недель назад я изгнала этот тихий голос, это воображаемое существо, шептавшее мне, что тут небезопасно. И теперь я не желала, чтобы оно снова вскарабкалось мне на плечо.

– Можно мне что-нибудь заплатить за еду? – спросила я.

Продолжая взбивать и подливать, Кара глянула на меня. Я так и прочла ее мысль: мне стоило предложить это еще несколькими неделями раньше.

– Незачем, – ответила она после затянувшейся паузы. – За это платит Питер. Я подумала, что мы могли бы устроить еще один пикник – на крыше.

* * *

Я очень медленно и осторожно, дюйм за дюймом, выбралась из чердачного окошка, поставив одну ногу на край свинцового желоба, забитого веточками и гниющими листьями. Я знала, что в тридцати футах подо мной целуются в фонтане каменная женщина и каменный Купидон. Я передала Питеру корзину для пикника, а потом одеяла, – стараясь не смотреть вниз. Позади него по крыше карабкалась Кара.

– Не знаю, смогу ли я это сделать. – Я закрыла глаза, чтобы перестала кружиться голова. Я была в знаменитом халате.

– Давайте же, – произнес Питер.

Открыв глаза, я увидела, что он свешивается с крыши, подавая мне одну руку. Я потянулась вверх и вложила свою ладонь в его.

– Держу, – сказал он.

Архитектурный ландшафт крыши повторял устройство внутренних пространств дома, создавая проходы между крытыми черепицей секциями, с дюжиной каминных труб, торчавших из свинцовой кровли. Мы подобрались поближе к внешней стороне стеклянного купола, снаружи напоминавшего гигантскую колоколообразную тепличную раму, и, заглянув через треснувшие стекла внутрь, увидели далеко внизу парадную лестницу. Воздух был совершенно неподвижен, и облака над лесистыми уступами напоминали ярко-белые соцветия цветной капусты, но внизу они отливали темно-лиловым. Крыша излучала тепло, проникавшее сквозь подошвы моих туфель. С высоты я различала дальний конец моста, башню усыпальницы и вершину обелиска.